Андрея Нартова до сих пор называли «царским токарем», но ходу в государевы палаты ему уже не было – не прежние годы, когда Нартов дневал и ночевал в токарной мастерской государя. Петр же Алексеич больше времени проводил в токарне, нежели в кабинете. Станки и инструменты Петра Великого отправлены в Кунсткамеру, а утверждать прожекты монет приходилось с кем-то из Верховного тайного совета. При императрице Екатерине – с графом Толстым, а после, когда светлейший князь Меншиков Петра Андреича скушать изволил, – с самим Александром Данилычем, при Петре II – вначале опять-таки с Александр Данилычем, а когда старые фамилии самого Алексашку скушали, – с Алексеем Григорьичем Долгоруковым.

Вот и теперь Андрей Константинович принес на утверждение князю рисунки монет. А тот лишь склонил набок головушку в напудренном парике, взял в правую руку перо и зачеркнул «САМОДЕРЖ.».

Нартов вначале не понял, что же такое сотворил князь? Когда ж до него дошло, что с монет убирают слово «самодержавица», а монета, она хоть и кругляшик бездушный, переходящий из рук в руки, но как ни крути – тоже один из символов власти, – бывшему царскому токарю стало так худо, как не было со смерти Петра Алексеевича. Но говорить о том с Долгоруковым, спорить и что-то объяснять было бесполезно. Проще было с Петром Алексеевичем договориться, чем с князем. Государь, в Бозе почивший, к дельным замечаниям прислушивался, а этот… На все увещевания Нартова сенатор ответствовал странными усмешками и ужимками, а потом вскипел, заорал и велел Андрею Константиновичу топать домой подобру-поздорову, а иначе, мол, не монеты будешь чеканить в Москве, а в Нерчинске надзирать за теми, кто серебро для этих монет добывает.

Нартов, ушедши восвояси, вместо того чтобы возвращаться к делам, завернул к своему давнему приятелю, действительному статскому советнику Татищеву. Василий Никитич, хотя и был старше Нартова и по возрасту, и по роду своему – как-никак, Рюрикович, – к толковым людям всегда относился хорошо. Ну а кроме того, Татищев был в числе членов Монетной комиссии при Сенате, коей и положено было следить за выпуском монет. Комиссия эта числилась только на бумаге (это еще светлейший князь Александр Данилыч постарался, а потом уже так и повелось), но официально ее никто не отменял…

– Сам-то подумай, Василь Никитич, – в сердцах говорил Нартов, отхлебывая из высокого стакана рейнское вино. – Нешто должен Монетный двор деньги без полного титула бить? С меня же потом и спросят. Скажут – куда же ты, сукин сын Нартов, слово девал? А с Долгорукими спорить – можно и головы лишиться. Подскажи, что делать-то?

Василь Никитич покивал головой и, наливая Нартову еще один стакан, посоветовал:

– Ты, Андрей, погоди немного. Ничего пока не чекань – ни с надписью, ни без. Тебе сколько времени надобно, чтобы новые монеты начать делать?

Нартов, отставив стакан, думал недолго:

– Коли рисунок высочайше утвержден, надобно его скопировать да размножить – ну, день-два от силы. Штемпеля по рисунку резать – еще неделя. Пока их в пресс ставим – еще день-два. Стало быть, если ничего не сломалось, так через полторы недели могу новые рубли чеканить.

– Так чего и переживать раньше времени? – усмехнулся Татищев. – День-два тебе погоды не сделают, а за это время много чего решиться может. Где у тебя рисунок-то, который Долгоруков вымарал?

Рассматривая эскиз, измененный князем Алексеем Долгоруковым, Василий Никитич одобрительно хмыкнул, узрев замысловатую подпись гофмейстера.

– А бумажку эту я у тебя заберу, – сообщил Татищев приятелю. Невзирая на протесты Нартова, спрятал рисунок в изложницу, где хранились самые важные бумаги. – Пригодится…

Какой она будет, коронация, еще неизвестно, но приведение народа к присяге на верность Анне Ивановне запомнится москвичам надолго. Чего стоило одно толь парадное шествие! Впереди, рассекая густую толпу, маршировали преображенцы. Весь полк, со всеми знаменами – баталионными и полковым, под резкий вой флейты и протяжное уханье барабанов, – чеканил шаг так, что содрогалась брусчатка. Преображенскому полку предстояло пройти вовнутрь первого круга, составленного из Семеновского полка, рассредоточиться, взяв под охрану Успенский собор и присутствующих, а паче всех – царственную особу. Семеновцы лютой завистью завидовали извечным друзьям-соперникам, попавшим сегодня в великую милость, но ничего поделать не могли, а только перекидывались между собой словами – мол, как в бой идти, так семеновцы, а под бок к государыне – так преображенцы. Командир Семеновского полка генерал-майор Шепелев едва удержался, чтобы с самого утра не напиться от огорчения, но понимал, что коли напьется, то опять отчебучит че-нить такое, этакое… На Москве еще не забыли, как месяц назад, на балу у графа Юмалова, генерал, упившись до поросячьего визга, решил поквитаться со шведами за левый глаз, оставленный при Лесной… Вице-канцлеру Остерману, ответственному за иноземные дела, пришлось потом ехать извиняться перед послом. Хорошо, что швед малый оказался не промах (еще под Нарвой командовал гвардейской ротой) – в ответ на плюху русского генерала смазал того кулаком в нос! Сам Шепелев, несмотря на разбитый нос, получил нахлобучку от генерал-фельдмаршала Михаил Михалыча Голицына, своего первого командира (от других-то генерал выволочки бы не стерпел!), и обещание, что коли будет еще одна конфузия, то генерал поедет в Малороссию, командовать дивизией.

Посему гвардейский майор и генерал-майор Шепелев, по его же собственным словам – «трезвый как сволочь», ходил между рядами своих семеновцев, отправляя особо буйных и невоздержанных куда подальше – либо в кабак, либо в казармы, чтобы не подрались с преображенцами или, того хуже, – чтобы не попались на глаза кому-нить из Тайного верховного совета.

Вслед за преображенцами двигалась кавалергардия на упитанных тяжеловозах. Кавалергарды, вытягиваясь по пути следования государыни, останавливали своих меринов, образовывая живой коридор, придерживая крупами лошадей особо ретивых подданных.

Неспешно, но и не мешкая, ехали кареты вельмож, украшенные, по иноземному образцу, гербами. В глазах рябило от черных одноглавых орлов с ангелами, всадников с воздетыми саблями, золотых львов. Но больше всего было орлов с ангелами[23].

Кареты доезжали до самой паперти, слуги открывали дверцы, выпуская наружу хозяев, спешащих занять перед храмом положенное по этикету место, а потом уводили коней подальше. Один лишь Алексей Григорьевич Долгоруков, спесиво прикрикнув на челядь, приказал оставить свой экипаж тут же, почти у самого входа.

Придворные дамы ехали в семи каретах, по четыре особы в каждой, а следом за ними важно шествовали камер-лакеи, стараясь не замечать, что очистить брусчатку Красной площади от снега и наледи никто почему-то не озаботился. Грубым солдатским башмакам и кованым копытам коней было все равно, а вот тонюсеньким итальянским ботинкам, закупленным еще в позапрошлое царствование и береженым для таких случаев, пришел карачун!