А сам он по-прежнему не знал ни минуты покоя.

Говорил, что явно спасают от чумной заразы пропитанные уксусом и дегтем сапоги, да некие подобия халатов и колпаков, прикрывающих головы людей, которые неусыпно ухаживают за только что заболевшими своими товарищами…

* * *

Тем временем – он глядел на Днепр. Один вид могучей славянской реки успокаивал его постепенно.

Побродил он также немного по Киеву, по таким знакомым ему закоулкам, в которых, еще когда-то, в дни своей молодости, усиленно обносил плодородные вишенные и прочие фруктовые деревья.

Одновременно он чувствовал: несмотря на все предпринимаемые властями мероприятия, чума, между тем, распространилась на всю уже огромную территорию, на всю почти Украину…

Посетил он также свою, до боли знакомую, родную ему Яновку, в которой запомнил лишь очень немногое.

Правда, родителей там уже не застал. Их успела подкосить какая-то всеядная чума. Погоревал на их безвременно ранних могилках. Долго смотрел на унылые намогильные их кресты.

Шел легкий, уже чисто весенний дождик. Однако и там – потягивало сильно гарью…

Дальше – останавливался у знакомых, в семьях простых деревенских священников. Все люди опасались лишний раз даже просто вздохнуть, чтобы не накликать на себя этой новой напасти… Такой уж страх внушала всем им безбожная эта чума.

После этого – только замелькали перед его глазами разные города – Нежин, Чернигов, Стародуб… Наконец – и вот он, подмосковный город Подольск…

Везде в них царило такое же жуткое уныние. Все эти местности уже поражены были чумой…

Везде хоронили массу человеческих трупов, которые еще вчера улыбались, делились надеждами, своими немеркнущими чаяниями на гораздо лучшую жизнь…

* * *

Москвы он почти не помнил вовсе.

Вся она оставалась для него – как бы в легкой, какой-то совершенно призрачной дымке.

На дворе стояла уже весенняя, майская пора, однако небо над Москвой было тоже сильно задымлено, какое-то хмурое. Везде жгли дрова, да спиленные в садах какие-то лишние сучья. С чумной заразой боролись все тем же старинным, давно уже проверенным методом, начало которому положил еще древнегреческий врач Гиппократ.

Сведениями о широко распространившейся болезни поделился с ним приятель его, Касьян Осипович Ягельницкий, с которым он когда-то вместе учился в лекарской школе, еще в Санкт-Петербурге. Правда, учился он совсем уж недолго. Касьян был намного старше его, так что вскоре вообще пропал за границей…

Теперь же, былой приятель Касьян преподавал в лекарских московских училищах, служил там где-то врачом.

Но главное заключалось даже не в этом.

Касьян Ягельницкий страшно гордился тем обстоятельством, что он, в числе первых, распознал такую грозную опасность, которую сам называл моровой язвой.

О предпосылках успешной борьбы с этой новой заразой он напечатал даже в московских газетах свои специальные, слишком обширные, статьи. А затем – ему удалось издать их даже отдельной книгой. Ее название было: «Предохранительные средства борьбы с моровой язвой»…

Однако он жаловался на то, что самой императрице доносят не вполне реальные вещи. Ее старательные слуги, вроде бы, успели позабыть ее прежнее, вроде бы также недавно случившееся посещение этой заразы, произошедшее еще весной 1654 года. Тогда, по его точнейшим подсчетам, население Москвы уменьшилось почти в два раза…

А сейчас…

В результате повсеместного смягчения, так сказать, различных сведений с мест, царица не дает каких-либо четких указаний, как поступать с нею, с чумой, в нынешний ее приход… А без ее властных указаний…

И так всем понятно…

* * *

И врач Данило Самойлович решил действовать незамедлительно. Сам.

Уже в июне месяце 1771 года при Угрешском монастыре[31] ему удалось открыть свою чумную больницу – для всех приходящих чумных больных. Всех – подряд.

Смертность в ней поначалу достигала почти восьмидесяти процентов, а то – и даже более того. Однако он сам же придумал проводить массовые прививки, используя при этом содержимое бубонов тех же больных, но уже явно переболевших этой отчаянно страшной заразой…

Однако монастырь был расположен все-таки на приличном расстоянии от центра Москвы. Говорили в народе, что он был заложен еще князем Дмитрием Ивановичем Донским, когда тот, еще в 1380 году от Рождества Христова, отправлялся в свое решительное сражение против татарского хана Мамая на Куликовом поле.

Однако же, повторимся, сам монастырь был расположен слишком далеко от тогдашнего центра Москвы… Да и сейчас – он не слишком близко к нему.

И хотя сам врач Даниил Самойлович почти и не выезжал из стен своей чумной больницы, – а все-таки предельное расстояние как-то сказывалось и на нем самом. В свои номера, в пристанище своего закадычного московского друга Касьяна Ягельницкого, он приезжал каким-то, совершенно уставшим и изнемогшим до крайности.

А потому решил перенести куда-то поближе свою первую чумную больницу. Выбор его пал на Симонов монастырь[32], размещенный уже вдоль красивой набережной реки Москвы.

Поначалу было даже как-то чудно ему совмещать эту страшную, подлую болезнь, – и сияющую вокруг него дивную природу… Набережная Москвы-реки от соседства с нею, с этой коварной болезнью, казалась еще более красивой. Просто – до одури.

Говорили, что этот монастырь был основан Степаном Васильевичем Ховриным, который в иночестве обрел себе свое новое имя – Симон.

Отсюда – и его старинное название – Симонов…

Новая чумная больница была рассчитана уже на две тысячи человек. Для большей компактности ему, добровольному главному врачу ее, пришлось повелеть разобрать даже прежние перегородки между былыми монашескими кельями.

В своей новой лечебнице доктор Самойлович применил и совершенно новую тактику.

Во-первых, еще задолго до Николая Ивановича Пирогова и, естественно, вполне независимо от него, он начал сортировать больных в зависимости от тяжести и сложности их болезни.

Во-вторых, подобия медицинских халатов на медицинском персонале в его лечебнице отныне были сильно пропитаны уксусом, а сапоги их – обильно смазаны дегтем. От тех и других – стояла в палатах невыносимая вонь… Однако – что было делать?

Он вовремя вспомнил: именно таким образом, почти всегда поступали на его родине чумаки. Они торговали привезенной откуда-то с Южного побережья отчаянно знойного Крыма, – валявшейся там почти повсеместно солью…

* * *

Однако на этот раз не все пошло настолько гладко и хорошо.