– Она богатая? – тихо спрашивает Саша, кивая в сторону уходящей Таньки.

– Она деловая, – отвечаю я. – Больших денег не видела, но сеть чайных расширяет.

– А чашки ей кто рисует? – Это уже Маша заметила горку с образцами.

– Будете смеяться, – говорю я, – но это моих рук дело. Подрабатываю на досуге.

Могла ли я вообразить, что их это заведет, что они захотят собственные чашки и что меня это очень напряжет. Я не рисовала знакомых. Мои поделки всегда чуть-чуть шарж, а гости мои в чувстве юмора замечены не были. Я помню анекдот-тест, который мне подарил папа. Правда, он называл даже автора, но я его забыла.

Двое разговаривают.

– Почему у тебя повязка на ноге?

– Да голова болит.

– А повязка почему на ноге?

– Сползла.

Мы с папой умирали со смеху. Мама же убеждала нас, что в бессмыслице не может быть юмора. Юмор, мол, дитя ума. А бессмыслица есть без смысл-и-ца. Мне было жалко маму. Она такая потерянная была от нашего смеха. Все-таки это трудно – смеяться нарочно, чтоб позлить, например, или что-то там доказать. Смех спонтанен. Или смешно, или нет.

Я проводила этот тест в своей группе. Заржали дружно. Только Маша и Саша сутуло стояли и смотрели до ужаса глубокими, бездонными глазами, в которых не было ничего. Они тоже, как и мама, требовали объяснения.

– Как могла сползти повязка? Ну как? – Дотошно. – Ведь голова одна, а ноги две.

– Сползла и все, – смеялась я. – В этом фишка.

– Что?

– Фишка. Фокус. Соль. Изюм.

Почему я вспоминаю все это? Ах, да! Они хотят чашки, и я иду за бумагой к Татьяне.

– С ума сойти! – говорит она. – Ты уж постарайся, придай им смысл.

– Ты не заносись! – ворчу я. – Они хорошие добрые барышни. Без судьбы, но кто бы говорил? Жалко, пропадут они в своем захолустье. У тебя есть наблюдения, что наша деревня цивилизуется в ближайшие десять лет?

– В ближайшие десять лет вся деревня будет в городе, и встанет другой вопрос: сохранится ли в нем цивилизация?

– Ну, Россия всегда была деревенской.

– В город, дорогая, придет умирающая деревня. Без здоровья, без знаний, без умения работать. Она придет и рухнет наземь, твоя Россия.

Мне даже страшно стало не от слов, а от боли в Танькином голосе, будто все уже произошло, и она стоит посреди рухнувших наземь людей. И я ухожу, потому что не хочу стоять в боли, тем более фантомной. В ней вот так постоишь, постоишь и получишь какой-нибудь рак. Болезни передаются не только вирусами и микробами. Они передаются человеческим духом. Вот уж от кого, от кого, а от Таньки я не ожидала столь мрачных прогнозов. Мне это не нравится. Я ведь исподволь держусь за нее. Она опора больших высоковольтных линий, и я не хочу, чтобы по ним шел столь мрачный ток. Вот отпущу девчонок и поговорю с Татьяной. Скажу, что, когда имеешь очаровательную дочь, которая только-только пошла в школу, надо не ныть, а продолжать высаживать сады, открывать чайные и макдоналдсы, надо строить, создавать и помогать тем, кому плохо.

Я усаживаюсь так, чтоб видеть Сашу. И первый, кого я вижу, – Игорь. Он сидит возле окна с каким-то мужиком, они смотрят на меня, улыбаются как своей, и карандаш мой бедный устраивает лихой танец.

Я беру себя в руки, вспоминая противность братского поцелуя. Посему в ответ я делаю рукой «привет», очень формально делаю, даже без улыбки. Видимо, злость – приличное топливо для хороших шаржей. Мои гостьи у меня получились. В лице Саши я слегка скошенным взглядом в сторону подчеркнула вечное ее беспокойство о подруге, а в лице Маши – безумный вечный вопрос: «Скажи, от меня не пахнет?» Девушки мои смеялись над собой, повергая меня ниц с моей сползшей на ногу повязкой. Они заказали чашки, попросили меня их взять, чтоб потом я их с оказией отправила. Мы собираемся уходить, девушки довольны. Сказали, что вечером позвонят мне, а сейчас им надо успеть по делам. Когда я выхожу с ними и прощаюсь, то снова вижу Игоря. Он сидит в машине и делает мне знаки.

* * *

– Садитесь, подвезу, – говорит он.

Он рассказывает, что ездил в Германию, постигал тайны немецкого банковского дела, что поездка оказалась неожиданной, а моего телефона у него не было. Эти подробности мне приятны, хотя не очень я им верю, но хочу верить, а это ведь гораздо больше. Вера сильнее, чем факт, я расцветаю под дождиком нежных слов, хотя мой задний ум или, может, мудрая подкорка и остораживают меня. А! Плевать, думаю я. Не я же его ждала у чайной. Он. Я просто принимаю мячик на своем поле и пасую.

– А я уж думала: был человек и исчез. Бесследно. Знаете, когда разбивается самолет, я внимательно читаю списки. Столько знакомых разбрелось по свету, что кто-то вполне мог сесть в тот самолет.

– Я не сел, – ответил Игорь.

Мы едем ко мне. И снова по дороге заезжаем в магазин и берем всякое-разное. И я почему-то знаю, что сегодня все случится, и у меня сосет под ложечкой от страха и потеет нос. Хотите про нос подробнее? Так вот, когда я шла в первый класс и была поставлена в первый ряд на линейке, мама протиснулась сквозь ряды, чтоб вытереть мне нос! Издали ей показалось, что у девочки под носом капля, и ей стало неловко за неумеху и неряху, а потом она уже дома объясняла папе. «У нее, оказывается, вспотели крылья носа. Капли, почти как слезы». «Ты следи за этим», – это уже мне. С тех пор я вечно промокаю нос платком, салфеткой, концом пионерского галстука. А мышки у меня не потеют, всегда сухие. Кстати, когда я вышла за Мишку, я как-то перестала зацикливаться на этом. Даже не знаю, заметил ли он свойство моих пор. А вдруг он ушел из-за этого? «У нее так крупно потеет нос, будто плачет. И ни с того, ни с сего… Противно стало».

Одним словом, к моменту, когда мы оказались у меня, я уже себя достаточно расчесала.

И мысль о том, что что-то должно произойти, растворилась и исчезла без следа. Просто нежное целомудренное кофепитие с коньяком. Кстати, я не заметила, когда он купил коньяк, пялилась на нарезки, потому что не могу почему-то принять целлофановые деликатесы. Что, конечно, дурь, десять лет тому хватала бы не глядя. Страшное это человеческое свойство так быстро принимать хорошее как должное. Папа рассказывал, как возмутилась его мама, когда через три дня после подключения их дома к газу его отключили на два часа. Бабушка, всю жизнь возившаяся с примусом, кричала, что будет писать об этих безобразиях Сталину. Примус, кстати, был жив и стоял на подоконнике, но три дня голубого огня напрочь увели бабушку из темного царства прошлого, и она нипочем не хотела в него возвращаться. Значит, я в бабушку. Просто мне не вкусен целлофан, а Игорь, будто знал, купил колбасу кусочком и сам ее дома нарезал. Он рассказывает о Германии, о чистоте и порядке немцев, о чувстве вины за фашизм. «Нам бы этого капельку».

– Капельку? – смеюсь я и рассказываю, как поймала сумочкой пулю четыре года тому. Хотя не немцы засели на чердаках вокруг Белого дома. Это были свои, братья-славяне. Оказывается, Игорь встречался там с сыном. Его на свидание к нему привозила жена.