Лоренсо пробыл там дольше, чем предполагал, и вернулся в Мадрид к концу июня.

Прошла еще одна неделя и, наконец, не без помощи Гойи, Касамарес откликнулся на приглашение Томаса Бильбатуа, до сих пор не получившего никаких известий о дочери. Свидание было назначено на 6 июля.

Вечером, примерно в половине девятого, когда на улице было еще светло, Гойя и Лоренсо разом переступили порог дома торговца. Их встретил дворецкий, затем они прошли через двор, где еще кипела работа, и направились к главной лестнице, где слуги уже зажигали факелы.

Бильбатуа с обоими сыновьями встречал гостей у подножия лестницы. Купец поклонился представителю Конгрегации в защиту вероучения и поблагодарил за высокую честь, которую тот оказал ему своим визитом. Лоренсо, казавшийся спокойным и невозмутимым, ответил на это бесхитростными и долгожданными словами. Это ему очень приятно, он сожалеет, что не смог прийти раньше, и так далее.

Бильбатуа дружески поздоровался с Гойей, они даже обнялись, и пятеро мужчин поднялись по лестнице. Наверху их ждала Мария-Изабелла, очень нарядная и надевшая по этому случаю украшения. Она почти не накрасилась, так как принимала монаха, облачилась в платье с закрытым воротом и спрятала волосы под плотной черной мантильей.

Томас представил доминиканцу свою супругу, и она сказала гостю «милости просим». Он поблагодарил женщину, едва поклонившись и не дотронувшись до ее руки.

— Сюда, пожалуйста, — сказала она.

Всё это напоминало обычный вечерний прием.

Они прошли через длинную галерею на втором этаже, останавливаясь, чтобы полюбоваться моделью какого-нибудь галеона или позолоченной статуей святого, привезенной с американского континента, в которой чувствовался мощный, свободный от европейского влияния почерк неизвестного художника с мексиканских плоскогорий или из джунглей Коста-Рики. Фламандские гобелены щедро являли взору товары, привезенные со всех доселе открытых материков. Эти настенные ковры казались наиболее ценными отражениями купеческих витрин и кладовых. Земля была неистощимым рогом изобилия, милостиво предоставленным в людское распоряжение. Все сокровища мира казались доступными, как бы дарованными не оскудевающей рукой щедрой природы, некогда дикой и наконец укрощенной.

Все остановились перед портретом во весь рост хозяина дома, на котором Гойя изобразил купца на фоне моря с бороздящими его кораблями; правая рука Бильбатуа покоилась на глобусе, а в левой он держал какой-то свиток. Лоренсо выразил восхищение произведением мастера.

— Это больше, чем человек, — произнес он с улыбкой, — это сама жизнь.

По-видимому, Гойе чрезвычайно понравилась эта фраза. По-прежнему невозмутимый, Лоренсо прибавил, что, по крайней мере, у торговца были средства для того, чтобы художник нарисовал ему руки.

— Мне-то свои пришлось спрятать, — сказал он. — К счастью, я ношу сутану. И смог убрать руки в рукава.

Сделав еще несколько метров по галерее, они прошли мимо других уменьшенных, тщательно выполненных моделей кораблей, с такими же миниатюрными экипажами на палубе и в снастях, и на сей раз остановились перед недавно написанным портретом Инес, бесполезным подарком ко дню рождения, на который Лоренсо обратил внимание в мастерской художника.

Улыбка сошла с уст доминиканца, долго рассматривавшего лучезарный портрет. Он казался воплощением юности, всех чаяний мира. От улыбки девушки вся галерея озарилась светом. Отец, мать и братья молчали, наблюдая за поведением монаха.

— Мне жаль, — произнес Томас неожиданно дрогнувшим голосом, — что моя дочь не может отужинать с нами сегодня вечером.

Лоренсо покачал головой. Можно было подумать, что он разделяет горе Томаса и тоже сожалеет об отсутствии девушки. Однако Касамарес ограничился словами:

— Превосходная работа, Гойя. Поистине превосходная.

После этого он неторопливо зашагал вперед.

Гойя несколько мгновений стоял на месте, устремив глаза на картину. Затем он тоже медленно побрел дальше.

В конце галереи, прежде чем войти в столовую, Томас показал Лоренсо небольшой стол и сделал знак подойти к нему. Двое слуг приподняли расшитую серебром ткань и сняли покров с железного ларца, стоящего на столе.

Томас сам привел в действие запоры, открыл ларец, откинул квадратик красного бархата и, как в волшебной сказке, явил взорам ряды золотых и серебряных монет, тщательно уложенных и удерживаемых на месте деревянными распорками.

Лоренсо не выразил ни малейшего удивления, несмотря на то, что блестевшие перед ним деньги составляли гигантскую сумму. Он не стал наклоняться. Его взгляд оставался спокойным.

— Кстати, — сказал монах Томасу, — надеюсь, наш друг Гойя передал вам, что я не могу допустить, чтобы кто-то заплатил за мой портрет.

— Да, он мне это говорил.

— Благодарю вас за это намерение, но, на мой взгляд, подобный жест шел бы вразрез с нашими обычаями.

— Понимаю, брат Лоренсо, — ответил Бильбатуа. — Прекрасно понимаю. На том месте, которое вы занимаете, вам не подобает никоим образом навлекать на себя подозрения. Я поступил неуместно, простите меня. Прошу вас лишь принять этот взнос для реставрации церкви моего святого покровителя.

— Благодарю от имени апостола, — произнес Лоренсо.

Слуги опустили бархат и закрыли ларец, в то время как Бильбатуа и его жена показывали дорогу в столовую. Комнату освещала великолепная огромная голландская люстра из сияющей бронзы, на двадцать свечей. Начищенные до блеска серебряные чаши и кувшины для воды, стоявшие на предметах обстановки, отражали свет.

Мария-Изабелла разместила гостей вокруг стола, и они некоторое время стояли, пока доминиканец, как подобает, читал молитву перед едой.

После этого все перекрестились и сели — Лоренсо по правую руку от Марии-Изабеллы, Гойя — по левую, и ужин начался с бутылки старого портвейна. Бильбатуа рассказал, что он кладет бочку отменного портвейна в трюмы некоторых своих кораблей, исключительно для того, чтобы вино дважды или трижды совершило кругосветное путешествие. Постоянное движение судна, дескать, улучшало его вкус и усиливало аромат.

Все подняли бокалы, вдохнули запах вина и выпили за реставрацию церкви святого Фомы. Это было безопасно. Всё дышало благовоспитанностью, учтивостью, едва ли не наслаждением от общения. Брат Лоренсо, в то время как слуги приносили маслины, ветчину, соленую рыбу, миндаль, а также кое-какие экзотические диковины, первым заговорил об Инес.

— Полагаю, — промолвил он, — что вы беспокоитесь о вашей дочери и ждете от нее вестей.

— О да, конечно, — сказала Мария-Изабелла. — Мы думаем только о ней. Наша дочь, можно сказать, никогда не покидала этого дома. Она всегда жила с нами. И у нас до сих пор нет никаких известий.

— Вы ее видели? — спросил Томас.

— Да, несколько раз.

— Как она? — спросила мать. — Чем она занимается?