Любаве уж пять годков исполнилось, когда однажды в начале осени влетели с утра в деревню уполномоченные представители большевицкого руководства и милиция. Собрали всех жителей, да рассказали, что 20 июля 1920 года Совет Народных Комиссаров РСФСР принял постановление «Об изъятии хлебных излишков в Сибири», по которому крестьяне обязаны были сдать все излишки хлеба прошлых лет и одновременно нового урожая. Кроме того, всё трудовое население с 18 до 50 лет должно было исполнять различные повинности: рубить и вывозить лес, поставлять подводы и т. д. Разумеется, бесплатно. За уклонение предусматривались строгие меры наказания вплоть до ареста и отправки на принудительные работы. Много они чего сказывали, а остальные уж свою «продразверстку» проводить принялись — по дворам шарить стали, лошадей в подводы запрягать, на те подводы зерно грузить, картоплю — у тех, кто выкопать успел, да и так шарить везде принялись и забирать, что понравилось. Народ, узрев творящееся на их дворах безобразие, слушать разглагольствования уполномоченных комиссаров дале не стал. Все бросились добро свое защищать да спасать.

Поднялся по деревне шум великий: крики, ржание лошадей, мычание коров, которых с выпаса сгоняли к краю деревни, бабьи причитания, выстрелы…

Настасья, быстро сообразив, что с подворья у ней взять особо нечего — пару поросят если только — картоплю она пока не копала, зерно и сама покупала, да пока не успела. Деньги? Деньги хорошо спрятаны, не отыщут. Ценного у нее — одна корова да конь. Но Ветра еще отловить попробуй — чужим он не дастся, значит, надобно спасать корову. И, велев Любаве бежать домой и ждать ее в своей комнате, сама бросилась к корове. Но ее и прочих баб, с криками и причитаниями пытавшихся отбить своих кормилиц, безжалостно били палками и нагайками, отгоняя от скотины, которую несколько человек гнали в сторону Бережков. Оставшиеся всеми силами удерживали обезумевших баб, беспрестанно стегая их хлыстами и пиная упавших ногами. Угомонить толпу орущих и сыплющих проклятиями обозленных женщин, готовых вцепиться в глотки грабящих их комиссаров, удалось, только пристрелив пятерых, словно бешеных собак.

Звуки выстрелов напугали женщин, а вид убитых товарок, валяющихся в пыли, заставил замереть от ужаса на месте. На краю деревни вмиг наступила тишина, прерываемая лишь тихими сдавленными всхлипами.

Велев женщинам расходиться по домам и не мешать взиманию налогов, ежели им жизнь дорога, уполномоченные, сделав несколько предупредительных выстрелов в воздух, вновь направили револьверы на женщин. Те, не желая расставаться с жизнями, бросились врассыпную, чтобы вскоре вновь собраться у храма, в ужасе крестясь и глядя на расстрел всех священнослужителей, в парадных облачениях выстроившихся у входа в храм. Настоятель храма, старый батюшка Иоанн, уже лежал мертвый возле стены, а по белоснежной стене расплывалось кровавое пятно, смазанной полосой идущее к земле.

Настасья, от ударов потеряв сознание, одновременно с раздавшимися выстрелами, упала на пыльную землю, под ноги женщинам. Приняв ее за мертвую, поднять ее и не пытались. Очнувшись и поняв, что корову ей не отбить — угнали уже коров, бросилась домой. На подворье хозяйничали чужие люди в черных тужурках, выгребая остатки запасов. Не обратившей на них никакого внимания Настасье преградил дорогу один из мужиков, схватив ее за руку, развернув и прижав к себе спиной, нагло облапав другой рукой за грудь.

— Куда торопишься, красавица? Не ко мне ли? — дыхнул он на женщину перегаром.

— Пусти! — прошипела Настасья.

— Добром пойдешь, али тащить придется? — сильнее вывернул ей руку мужик.

— Добром. Пусти, кому сказала! — дернула зажатой рукой Настасья и, почуяв ослабевшую хватку, резко вывернулась из лап насильника. Увидев довольную ухмылку на лице мужика, ласково провела по небритой щеке рукой, чуть притерлась к нему, и, размахнувшись, со всей силы зарядила ему коленом между ног. Плюнув на поверженного врага, тихонько воющего, согнувшись в три погибели, и прошептав: — Так тебе, тварь! — бросилась в дом.

Влетев в горницу встрепанной птицей, она скользнула безразличным взглядом по раскрытым сундукам и вывалившимся из шкафа вещам, и бросилась в комнатку дочери. Любавы там не было.

— Любава… — с замиранием сердца позвала мать, надеясь, что девочка, испугавшись, спряталась, и сейчас откуда-нибудь вылезет на ее голос. Но в доме царила тишина. — Любавушка, доченька… — снова позвала Настасья, схватившись рукой за пытавшееся выломать ребра сердце. — Любава!

Девочка не отзывалась. Проверив все укромные места, куда только мог влезть худенький ребенок, Настасья выскочила обратно во двор, и, ухватив все еще пытавшегося отдышаться мужика за грязные лохмы, задрав его голову, она закричала ему в лицо:

— Где моя дочь, ты, мразь недоношенная? Где моя девочка?

— Какая еще девочка? — с трудом проговорил мужик, держась за причинное место обоими руками. — Не было тута детей никаких…

— Я тебе, тварь, все причиндалы поотрываю и в глотку засуну, ежели ты до Любавы хоть пальцем коснулся! — шипела Настасья, все сильнее тянущая мужика за космы. — А ну сказывай, куда мою дочку дели? Добром сказывай!

Подвывавший от боли и ужаса мужик, глядевший снизу на озверевшую молодую девку со звериным оскалом на лице и сверкавшими яростью глазами раненой волчицы, вдруг дернулся в сторону, попытавшись вырваться из хватки чокнутой бабы. Снова получив с размаху ногой по прикрываемому руками месту, тоненько завыл и рухнул на колени, удерживаемый от падения лишь Настасьиной рукой, крепко вцепившейся ему в волосы.

— Ну! — дернула рукой Настасья, и мужик взвыл:

— Не знаю! Не было тута никого!

Завидев бегущих к ним от амбара еще троих мужиков, Настена огляделась, и, заметив торчавший неподалеку в пне топор, которым она отесывала колья, метнувшись, схватила его, одним ловким движением выдернув из колоды и не отрывая злобного взгляда от замерших в растерянности мужиков.

— Не подходи! Порешу! — прошипела она, глядя на них потемневшими от ярости, почти черными глазами, в которых металось адское пламя.

Со стороны храма донеслись один за другим три выстрела, и Настасья вспугнутой птицей, выронив топор, бросилась к храму, уже на бегу толкнув попытавшегося заступить ей дорогу мужика так, что тот отлетел, сбив с ног своего товарища.

— Отец Илия! Отец Илия! Батюшка! — раздался со стороны тропинки запыхавшийся крик бегущего к ним рабочего.

Увидев, что его заметили, рабочий замахал руками и ускорился. Илия встал из-за стола и, извинившись перед стариками, пошел навстречу бегущему. Старики, обмирая от любопытства, поспешили за ним следом.

Добежав до священника, встрепанный рабочий выдохнул:

— Там… труп… Велели вас позвать… срочно!

— То есть — труп? Какой труп? Где? — ошалел Илия, в панике соображая, кто кого и где мог прикончить.

— В церкви… В подвале… Мертвый… — опершись ладонями о колени, пытался отдышаться от бега паренек.