характера. Посылая для переговоров флигель-адъютанта Орлова, он сказал ему: «de gré ou de force, au pas de charge ou au pas de parade, sur des décombres ou sous des lambris dorés, il faut que l'Europe couche aujourd'hui méme а Paris![41]…» и капитуляция была подписана в тот же день (19/31 марта 1814 г.). Александр и верный его союзник, Фридрих Вильгельм, торжественно вступили с войсками своими в столицу. Тогда же Император Александр издал от своего имени и за своею подписью прокламацию, в которой объявлял, что ни он, ни союзники его не вступят в переговоры с Наполеоном или с кем-нибудь из членов его семейства, и приглашал французов избрать временное правительство, предоставляя себе будущее устройство королевства. Французский сенат объявил Наполеона лишенным престола.

Судьба Франции была решительно в руках Александра; французы это видели и окружали его всевозможными почестями и ласкательствами. Александр стоял на той высоте величия и славы, какой когда-либо достигал человек. Он был освободитель народов и народ не с ужасом, внушаемым завоевателями, но с благодарностью и покорностью ожидал от него одного своего устройства. Любовь к нему доходила до обожания.

«Справедливость требует сказать, – писал один английский дипломат того времени, – что если континент был проклят в Бонапарте, то он получил благословение в Александре, этом законном Императоре и освободителе человечества».

Александр не дозволил себе однако предаться увлечению славы и почить на лаврах, столь дорогою ценой им добытых. Поставив непременным условием для восстановления прежней династии – дарование Франции конституционного правления, вознаградив ее таким образом за потерю провинций, приобретенных насилием и войной, он подписал окончательно мирный договор в Париже и, вместе с Прусским королем, отправился в Лондон, где их также ожидали торжественные встречи, нескончаемые празднества и самый восторженный прием народа. Из Англии Государь отправился в Карлсруэ для свидания с Императрицею Елизаветой Алексеевной, а оттуда в Петербург, куда и приехал 13 июля.

Если появление его повсюду в Европе производило восторженный прием, то чего же он должен был ожидать в столице России!… Никакое перо не в состоянии этого выразить: Сенат, Св. Синод и Государственный Совет просили его принять имя «Благословенного», которым уже назвала его вся Россия и дозволить воздвигнуть памятник делам его. Послание Жуковского к Александру, написанное по взятии Парижа, имело потрясающее действие[42]: следующий стих не был пиитической фигурою:

«В чертоге, в хижине, везде один язык,

На праздниках семьей украшенный твой лик

Ликующих родных родный благотворитель

Стоит на пиршеском столе веселья зритель,

И чаша первая, и первый гимн тебе!

Действительно, в отдаленных провинциях, в семейных кругах, где лесть уже не могла иметь никакого значения, бюст Александра или его портрет обвивался свежими цветами, и первый тост, первая молитва собравшейся семьи были за него[43]. Александр отклонил все почести, все торжества, готовившиеся в честь его. В то время он уже познал всю тщету наружного величия. Славу подвигов он отдавал победоносным войскам своим и предоставил торжество, готовившееся для него, гвардейским полкам, которые, при общих восторженных кликах, приветствуемые им самим, вступили через триумфальные ворота в Петербург 30 июля.

Государь недолго оставался в Петербурге. Он запечатлел это пребывание делом, которое вполне согласовалось с его порывами сердца. Желая, хотя частью, заплатить долг России в отношении русской армии, он учредил, в память Кульмской победы, «Комитет 18 августа 1814 года», для вспомоществования раненым воинам. Затем, поспешил в Вену, где назначен был общий конгресс для устройства политических дел всей Европы.

Венский конгресс, представлял странное смешение идей, и нравственных и политических начал, которыми руководились дипломаты, устроивавшие государства по числу душ и квадратных миль, не соображаясь не только с желанием народа, но даже с их национальностью, ни с интересами, ни, наконец, с географическим положением стран и нередко действовавшие с целями своекорыстной политики или личными. Кто подумал бы, например, что представитель свободной Великобритании противодействовал всем влиянием своим, вместе с другими, восстановлению Польского королевства и дарованию ему конституции, соглашаясь лучше, чтобы Польша присоединена была к России, как ее нераздельная провинция – чувство понятное в русских, но странное со стороны англичанина.

Опустим завесу на блестящую по наружности, но мрачную в сущности картину конгресса, где часто из-за женской улыбки, из-за острого слова приносились в жертву интересы целой провинции, и скажем только, что главным деятелем его был князь Меттерних. Известный барон Штейн не выдержал пребывания в Вене и до окончания переговоров уехал.

Этот мирный конгресс готов был превратиться во враждебный лагерь, как вдруг, среди пиров и балов, раздался клик – Наполеон высадился на берег Франции, Наполеон приближается к Парижу, Наполеон, торжествующий повсюду, вступил Императором в Париж. Слова эти имели действие таинственных мане, текель, фарес, пламенем начертанных на стене дворца Балтазара. Все кинулись к оружию и устремились к одной цели, к Рейну, обратив туда же возвращающиеся к своим границам войска.

Отставив Вену, где не давали ни минуты досуга, чтобы очнуться от постоянного чаду лести, увлечения красоты и соблазнов всякого рода, Александр вздохнул свободнее. С той подвижностью и быстротой переходов, которыми отличались ощущения его, он окинул взором события конгресса и… отвернулся от них.

На пути к месту действия, куда спешили войска и государи, ему готовились новые торжества, показывавшие, что народы более веруют в него, чем в своих властителей, ожидают своего спасения скорее от него, чем от них, и это возлагало на него новые обязанности.

В Гейдельберге, утомленный, измученный приемом, от которого не мог избавиться, он поздно вечером вернулся домой; но сон не давался ему; Государь был сильно взволнован и путешествием и мыслию о предстоящей новой борьбе с человеком, хотя побежденным, но все еще пользовавшимся магическим влиянием победителя; он развернул Библию, которую в последнее время всегда возил с собою, ища успокоения в словах святой книги; но взоры скользили по строкам не останавливаясь, и ум отказывался от понимания их. В это время он случайно вспомнил, что девица Стурдза, сестра известного Стурдзы, находившегося при графе Каподистрия и сопутствовавшего ему, Стурдза[44], любимая фрейлина Императрицы Елизаветы и очень уважаемая им самим показывала в Вене письмо г-жи Криднер, которая предвидела и бегство Наполеона, и его торжественную высадку на берега Франции. Стурдза вообще говорила о ней, как о женщине необыкновенной, нашедшей в глубоком раскаянии и молитве спокойствие и счастье, которого тщетно искала в суетном мире. Александру явилось непреодолимое желание увидеть Криднер, с нею беседовать; но где ее достать? Неизвестно