место в партийной культуре (как, с поправкой на иную эпоху, случилось и после Гражданской войны). Влияние молодых партийных специалистов чувствовалось и в высших эшелонах власти; как выяснила при изучении архивов историк Джули Хесслер, группа молодых «просвещенных бюрократов» из Министерства финансов обсуждала идею легализовать в городах частное предпринимательство, чтобы обложить его потом налогами, – радикальное в своем реформаторстве предложение, которым не воспользовались, но и авторов его наказывать не стали. В послевоенные годы по мере увеличения объема государственного бюджета росли и ассигнования на социальное обеспечение, образование и общественное здравоохранение. Число врачей на душу населения удвоилось за 1940-е гг., а в период с 1950 по 1956 г. выросло еще на треть, достигнув чуть ли не самого высокого в мире уровня на тот момент. По мнению историка Кристофера Бертона, в этот период советская система общественного здравоохранения, в 1930-е гг. разделенная на множество подуровней привилегированности и доступа, наконец-то стала работать как единое целое и начала движение к обеспечению всеобщего медицинского обслуживания.

Как это ни удивительно, признаки либерализации обнаруживались в целом ряде сфер послевоенной жизни. В конце войны власти разрешили возобновить службы во многих православных храмах, вызвав небольшое религиозное возрождение. Те, кому в период позднего сталинизма повезло учиться в Московском государственном университете (в их числе были Михаил Горбачев и его жена Раиса), чувствовали себя частью исключительно привилегированного поколения, которому после великой Победы предстояло завершить построение социализма в СССР и исправить все довоенные ошибки; ровесники Горбачева всю жизнь будут оглядываться на свою молодость как на время надежд, интеллектуальных исканий и идеализма. Одной из самых престижных дисциплин в московских вузах стала американистика. Именно ее изучала и дочь Сталина Светлана в компании других отпрысков членов политбюро; эта молодежь вскоре влюбится в произведения Эрнеста Хемингуэя. Отчеты служб безопасности о «настроениях населения», заменявшие в СССР опросы общественного мнения, постоянно сообщали о симпатиях к Америке – «к ее народу, но не властям»; симпатии эти, вопреки холодной войне, сохранятся на многие десятилетия.

Другой тип либерализации можно усмотреть в расцвете взяточничества и коррупции: скандалы случались даже в высших судах. Мошенникам было раздолье; один из них (только что вышедший из ГУЛАГа безногий инвалид) так бесстыдно вытягивал деньги и дефицитные товары из министерств, прикидываясь «раненым героем войны», что ему было посвящено детальное и проникнутое чуть ли не сочувствием описание в одном из донесений, которые еженедельно поступали Сталину. Возможно, не является совпадением то, что невероятно популярный роман Ильи Ильфа и Евгения Петрова, повествующий о подвигах вымышленного афериста Остапа Бендера, временно попал под запрет в следующем году.

В первые годы холодной войны западные журналисты, всегда жаждущие обнаружить ростки либерализации и вестернизации, публиковали слухи, будто старый и больной Сталин скоро уступит свой пост предположительно более либеральному Молотову. Эти сообщения, особенно обидные из-за их недостоверности, поставили Молотова в опасное положение и ослабили его политические позиции. Однако Сталин действительно старел. В конце 1945 г. он, по-видимому, перенес сердечный приступ. По причине слабого здоровья он теперь месяцами жил на юге, и даже в Москве его повседневная рабочая нагрузка – до того времени впечатляющая – резко сократилась. Он все реже вмешивался в политические дискуссии (хотя уж если вмешивался, то с не меньшим эффектом), и его коллеги по политбюро в целом были вольны самостоятельно и почти без помех руководить вверенными им сферами (тяжелой промышленностью, сельским хозяйством, торговлей и т. д.). Политическую элиту больше не подвергали массовым репрессиям, хотя местные чистки случались, например «ленинградское дело», положившее конец карьере подающего надежды молодого политика Николая Вознесенского. В новоприобретенных областях Западной Украины и Прибалтики жесткой рукой проводили советизацию, которая по ощущениям часто мало отличалась от русификации. В Узбекистане, впрочем, прежнее партийное руководство местного происхождения сменилось после Большого террора новым поколением – также местными уроженцами, но получившими уже советское образование. Теперь уже им приходилось играть роль посредников между Москвой и традиционалистски настроенным мусульманским населением.

По правилам уже знакомой нам диалектики, либеральные тенденции в эпоху позднего сталинизма сосуществовали с репрессивными: например, продвигавшему безумные теории ученому-агроному Трофиму Лысенко удалось добиться официального одобрения развернутой им кампании против генетики. Креативность в науке и искусстве не приветствовалась и всячески пресекалась. С подачи государства усиливалась ксенофобия: школьников учили, что радио изобрел не итальянец Гульельмо Маркони, а русский Александр Попов. Контактировать с иностранцами стало опасно, а браки советских граждан с ними были запрещены законом.

Самой тревожной тенденцией стал подъем антисемитизма, который, судя по всему, был санкционирован сверху. Антисемитизм являлся в России привычным явлением; до революции он нередко выливался в погромы. Однако большевики, среди которых было немало евреев, исторически не были склонны к антисемитизму в форме дискриминации по национальному признаку и, как правило, сторонились его. В сталинском политбюро был только один еврей (Каганович), но больше чем у половины членов политбюро имелись жены, невестки или зятья еврейской национальности. Советская интеллигенция, сформировавшаяся в 1930-е гг., в значительной степени состояла из евреев и антисемитизма не приветствовала. Тем более ненормальным и шокирующим казался советской элите – но не широким слоям населения – крен к полуофициальному антисемитизму, наметившийся в конце 1940-х гг. Надо признать, что рост антисемитских настроений в народе наметился уже и в военные годы. С территориальными приобретениями, последовавшими за подписанием в 1939 г. Договора о ненападении с Германией, в состав советского населения влились 2 млн евреев Западной Белоруссии и Западной Украины – и неизвестное число антисемитов из тех же регионов. После вторжения немцев многие из этих евреев бежали или были эвакуированы в Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию. Вскоре в Москву начали поступать тревожные сведения о росте антисемитизма в местах, где в прежние времена и евреев-то не было. В народе ходили слухи, что «евреи пересиживают войну в Ташкенте», пока русские принимают на себя основной удар.

Официальная установка, порицающая антисемитизм, не изменилась, но в 1947 г. кампания против иностранного влияния, поначалу просто ксенофобская, приобрела отчетливо антисемитские обертона, а евреев стали завуалированно называть «безродными космополитами». Еврейский антифашистский комитет, созданный в годы войны как инструмент международной пропаганды и сбора денежных средств, был распущен; его лидеры – вместе с их высокопоставленным политическим покровителем Соломоном Лозовским – подверглись арестам, а летом 1952 г. были осуждены на закрытом судебном процессе за измену родине и расстреляны. Драматичной кульминацией происходящего стало разоблачение «заговора врачей»: в декабре 1952 г. пресса сообщила о раскрытии преступной группы сотрудников Кремлевской больницы, которые якобы работали на иностранные разведки и планировали убийства членов политбюро. Газеты, конечно, не упоминали национальной принадлежности обвиняемых, но их отчества и фамилии говорили сами за себя. Профессиональные обличители подхватили антисемитскую тему, упирая на еврейские привилегии и коррупцию; одновременно распространился слух, будто правительство собирается выслать всех евреев в отдаленные районы страны, заставив их повторить судьбу «предателей» вроде чеченцев и крымских татар, депортированных во время войны.

Едва прикрытая антисемитская кампания была, по всей видимости, личной инициативой Сталина и ошарашила чуть ли не все его политбюро. Она совпала по времени с упорными попытками вождя ослабить кое-кого из своих ближайших соратников, в частности Молотова, Ворошилова и Микояна, обвинив их в сотрудничестве с американцами и евреями. И Молотов, и Микоян действительно тесно контактировали с американцами, учитывая, что один был министром иностранных дел, а второй – министром внешней торговли. К еврейскому вопросу все это привязали потому, что новообразованное государство Израиль, создание которого Сталин поддерживал, де-факто стало теперь союзником Америки. Жену Молотова, еврейку, в 1949 г. арестовали, обвинили в симпатиях к сионистам и отправили в ссылку, но угроза нависла не над одним только Молотовым. Больное воображение, в 1936–1938 гг. усматривавшее связь практически всех бывших оппозиционеров, будь они левыми или правыми, с Троцким и его предполагаемыми кураторами из иностранных разведок, безо всякого труда отыскало бы повод осудить Берию (последовательного сторонника Израиля в политбюро), Кагановича (еврея), Маленкова (чья дочь была замужем за внуком Лозовского) и бог знает кого еще на новом московском процессе, который Сталин, по всей видимости, готовил. Это объясняет поразительное само по себе поведение членов политбюро, ни один из которых не поддержал Сталина, когда в конце 1952 г. тот попытался устроить