Прочистив желудок, умывшись, пожевав жареный морской язык, Настя нашла в шкафу ром, налила на фалангу пальца, постелила себе на газоне и подставила лицо солнцу.

Хорошо…

В животе щекотало от радужных предвкушений. Конечно-конечно, все это непорядочно, но ведь это жизнь, а жизнь — борьба, и если Максим по недоразумению достался той, что ни черта не понимает ни в чем, кроме вешалок, так ей, той, и надо.

К черту угрызения совести! Благими намерениями дорога в ад вымощена.

Галя еще и благодарить ее будет.

Пока-то все было хорошо, но если не она, Настя, так другой продюсер или издатель разбередят тщеславие застенчивого автора, и тот рванет вперед, а Галя так и останется в своем Медведково — среди медведей.

Она ему не подходит, и не надо спорить, кому это решать — Гале с Максимом, Насте или Господу Богу. Жить вообще не просто.

Веки тяжелели, стакан болтался в ослабшей руке. Настя поднялась и не без труда одолела два пролета — спальня находилась в мансарде. Чуть было не пожалела о том, что не рухнула в гостиной, но, завидев родную любимую кровать, расплылась в блаженной улыбке, обняла подушку и захрапела, как пьяный дворник.

Вот ведь подлый, гнусный, тупой придурок, хам, свинья!..

У нее паническая атака! Наверняка!

Как он мог, скотина?!

Ни слова. Ни взгляда.

Может, забыл, что они целовались?

Или ведет себя, как джентльмен, — боится обидеть ее фривольными напоминаниями?

Типа, она, Настя, напилась до положения риз, а он воспользовался ее беспомощностью?

Или все наоборот?

Как бы то ни было, Максим держался так, словно ей сто лет и она — королева Великобритании.

Так. До поцелуев были знаки?

Насте казалось — да. Были. Это ведь чувствуешь. От одного человека отдергиваешь руку в перчатке — чтобы, не дай бог, не коснулся ее даже шарфом своим, а к другому с первого взгляда хочется прильнуть обнаженным телом, сродниться с чужим запахом, стать плотью единой…

Она видела — он ее хочет. Может, его разум, околдованный злым суккубом Галей, не понимает этого, но его тело тянется к ней: есть накал, химия, и этому невозможно сопротивляться — это безумие, амок, напалм…

Такое с Настей происходило в третий раз. Первый ее околдовал — бывший возлюбленный, бывший морфинист, бывший красавец Леван.

Второй — серфингист, копия Патрика Суэйзи из «На гребне волны». Они слились через час после знакомства, а на следующий день Настя уехала. Это была ночь огня — без сна, на грани бреда, с любовью, которой можно было бы накормить весь мир.

Настя так и не разобрала, что же случилось: то ли во всем виноваты ферромоны, в которые она не верила, то ли некие потайные вибрации, волновые колебания, то ли интимные фантазии, о которых и не подозреваешь, пока не встретишь того, к кому долго и неосмысленно стремилось твое тело.

Она всегда была чувственной, открытой, без границ, но два раза ощущала настоящее помрачение рассудка, и вот сейчас томилась, как пятнадцатилетняя девица, мечтающая целоваться.

Прошло две недели. Две гребаные недели. И ничего. Он не звонил. Формально Максим писал поэпизодный план, но… Разве для звонка нужен повод?

И вот он приехал, все в тех же джинсах, только майка черная с Веселым Роджером, на запястье — дорогие часы, на другой руке — веревочный браслет с какими-то медными кругляшками и камушками, а ноги — в стильных сандалиях.

Привет — привет.

Кастрировать подлеца.

План обсудили, Гриша, как всегда, ворчал, Маша выдала список замечаний в три раза длиннее эпизодника — рутина.

Как бы утащить его в постель? Может, прямо сказать: мол, давай-ка перепихнемся и снимем эту проблему с повестки дня?

С эпизодником так ничего и не решили. Гриша предложил поехать к Насте на дачу. Настя согласилась. Максим отказался.

— Завтра суббота, — напомнил Гриша.

— Мы с Галей хотели в кино сходить, — оправдывался Максим.

Стопроцентный трудоголик Гриша, для которого не существовали никакие обязательства, кроме деловых, двинул речь, много лет назад сочиненную для нерадивых сотрудников. Из речи следовало, что нефть, политика, медицина, преступления — все это выдерживает и выходные, и праздники, и форсмажоры, а вот кино — нет.

— У нас сроки, — в завершение выступления развел руками Гриша.

— Хочешь, бери с собой Галю, — неожиданно для себя предложила Настя.

Вот ведь… черт! Что, первый росток садомазохизма прорезался? Неужели она впала в детство и готова размахивать трусами перед своим кумиром, зная, что у него жена — супермодель, двое прелестных детей и любовница — наследница компьютерных миллиардов?

Максим позвонил Гале и все уладил. Два дня этот суккуб будет дышать ее воздухом.

За Галей пришлось ехать в Медведково. Там Галя копошилась, собиралась, как в эвакуацию, выдирала провода из розеток… Дурдом.

Наконец, они отправились в путь.

По дороге Галя все порывалась остановиться у магазина, купить то гель для душа, то обезжиренный творог, и Настя с Гришей таскались за ними по супермаркетам и уездным магазинам, потому что и гель, и творог были не те, не правильные.

Наутро решили идти купаться. Причем утро у всех началось по-разному. У Насти и Гриши, спавших в главном доме, — в одиннадцать.

У Максима непонятно когда, а вот Галя вроде как в шутку обозвала их сонями.

— Ну, вы и спите! — ахнула она, завидев Настю, вышедшую в сад с чашкой кофе.

До полудня оставалось чуть меньше получаса.

— В смысле? — ровно, на одной ноте, уточнила все еще сонная Настя, которая не умела, открыв глаза, сразу начинать жить.

— Ну, все проспали! — хохотнула Галя.

Что же тут смешного, дамы и господа?

— А что было? — дружелюбно-дружелюбно поинтересовалась Настя.

— Ну, мы встали в половине девятого, — сообщила Галя.

— Кровать неудобная? — разволновалась Настя.

— Нормальная, — Галя пожала плечами. — А…

— Что же вы вскочили в такую рань? — Настя изобразила настоящее потрясение.

— Я… — начала Галя, но тут явился Гриша, с которым на эту тему спорить было бессмысленно: он выглядел так, будто спал от силы часа полтора.

— Что вы так кричали? — буркнул он. — У меня под окном!

— Я? — покраснела Галя.

— Максим! Максим! — передразнил Гриша. — Вы его что, потеряли?

Галя вроде собиралась всерьез обидеться, но, как ни странно, догадалась, что Гриша ворчит всегда — по-другому общаться не умеет, и замолчала.