Прадед, тоже дипломат, работал в те времена в Колумбии. На следующий год искрившийся от невиданного счастья муж решил устроить второй медовый месяц и поехал с женой к отцу. Там, гуляя по улицам Боготы, они петляли по переулкам судьбы, пока Фортуна, не иначе как позавидовавшая чужому невозможному счастью, не привела их к дому, из которого выскочил угашенный дешевым кокаином местный подонок. Глядя на них остекленевшими глазами, урод выхватил пистолет и разрядил его в живот красавицы-армянки.

Она умерла на руках мужа.

Остался ребенок — отец Максима. Но для деда жизнь закончилась уже тогда.

Дед учился в Строгановском, но бросил писать — творить он был неспособен. Прадед за руку привел его в МГИМО и больше этой руки не отпускал — держал свои длинные аристократичные пальцы на пульсе, пока не почувствовал, что пациент будет жить.

Легкий, романтический юноша превратился в чиновника, жаждущего уехать как можно дальше от всего, что напоминало о прошлой жизни.

Отец Максима рос с дедушкой и бабушкой.

Отец женился на женщине старше его на пятнадцать лет, что тогда казалось дикостью, и она родила ему Максима, после чего уехала в Америку, где года два жила с никому не известным актером, а потом вышла замуж за настоящего голливудского миллионера, телепродюсера.

Причем еще в юности мать лишилась руки — после страшной аварии, и все три мужа были от нее без ума.

Мать начинала то ли как певица, то ли как актриса — и не разберешь, но ушла с первой же съемочной площадки, внезапно разочаровавшись в профессии.

Родители молодого человека, который был за рулем опрокинувшейся в овраг машины, принесли матери очень большую по тем временам сумму — из всех пассажиров больше всех пострадала она. Мать Максима наняла швею, а сама придумывала наряды для светских дам, страдавших экономией, — не все желали покупать дорогие наряды, многие выбирали частных портних.

Отец же долго работал политтехнологом, достиг больших высот, а пару лет назад ушел на пенсию и отправился в кругосветное путешествие.

— Ничего себе! — ахнула Настя, выслушав семейную сагу.

— Ладно, давай, что ли, хоть создадим видимость работы, — предложил Максим.

Они пересели на диван, разгоряченные коньяком, дыша друг на друга виноградными косточками, и вдруг нежность захлестнула Настю — она чуть не расплакалась, неожиданно, пьяно, но пришла в себя, едва ощутив на губах сухой, горячий поцелуй.

Не было никакой паузы, неловкости, взглядов «а стоит ли?», были только сухие ладони, жадные губы, впившиеся друг в друга, и такая страсть, что всего хотелось быстро-быстро, без ожиданий, прелюдий и прочего, чем разогревают себя робкие любовники.

Диванчик был скромный, малюсенький, но они как-то уместились, и даже боль от впившейся в ногу резной рамы казалась частью ритуала — и не было ничего более естественного, космического, божественного, чем два человека, любивших друг друга вопреки долгу, совести и прочим несущественным обстоятельствам в этой квартире, напротив раскрытых настежь окон, на виду у всех, любивших настолько, что не ощущали уже разницы между своими телами, и перепутавших пол, возраст и планету.

Настя никогда, ни разу в жизни, не считала, что секс — это некая кульминация близости душ. Она не боялась расплаты за грехи и не сомневалась, что репутация — это нечто, от секса отвлеченное.

Ее легко было ублажить, она не придавала значения декорациям и оценивала любовь отдельно от постели. Но вот, пожалуй, с Леванчиком, который еще только снимал с нее трусы, а душа ее уже отлетала, Настя единственный раз почувствовала, что такое единство телесного и душевного удовольствия. Когда хочется плакать от счастья и ощущать все самым высокопарным образом, когда для тебя вдруг открывается таинство, мистика, великое чудо соединения мужского и женского.

И Настя уже заранее понимала, что добром все это не закончится.

Когда все прошло, и они лежали, не разжимая объятий, закрыв глаза, Настя даже немного испугалась — а вдруг сейчас последует гадкая сцена: «Не знаю, что со мной было, как я посмотрю ей в глаза, что же делать?» — но Максим вел себя как заправский волокита — никаких лишних слов.

Настя приняла холодный душ — горячую воду уже отключили, а нагреватель не подсоединили к электричеству, налила и себе, и Максиму коньяк, и они отпраздновали адюльтер — весело и легкомысленно, как настоящая богема.

О Гале ни гу-гу. Даже странно. Ничего не вижу, ничего не слышу?

Но об этом не хотелось задумываться. Хотелось взять от этих сумеречных часов, что застряли между двумя пространствами — реальностью и миром желаний, все, что возможно.

Настя никогда не думала о себе в таких выражениях, она была бандиткой, цыганкой, для которой понимание добра и зла заключается лишь в том, хорошо ей от этого или плохо. Десять лет назад она подняла черные паруса и помчалась навстречу горизонту — запретными маршрутами, напролом, нигде не оставаясь настолько долго, чтобы ее могли схватить и обезвредить.

Для нее не существовало большой и светлой любви с домом для шумной семьи, с детским щебетом, воскресными семейными развлечениями и добродушной собакой.

Каждая новая любовь казалась ей фильмом, о котором забываешь, едва отснята последняя сцена, а семья — театром, рутиной, бесконечным повторением Чехова, Островского, Шекспира…

Сейчас Насте очень хотелось любить Максима, который казался ей целым миром — и такой мир с восьми до одиннадцати ее вполне устраивал.

И она была права в том, что Галя, его законная любовь, не имеет ни малейшего отношения к тому Максиму, которого узнала она, Настя.

Галя выходила замуж за производителя вешалок, обеспеченного мужчину в расцвете физической привлекательности, с квартирой «в тихом центре» и интересным хобби — литературой, которое могло бы сделать ее, Галю, героиней светской хроники, Женой Писателя.

Но это была скорее фантазия — поначалу Галя и не представляла, что нечто подобное происходит в обычной жизни, с такими, как она и ее подруги. Всяких там Собчак и Волочковых придумали в журнале «ХЭЛЛО» — они были ненастоящими, художественными персонажами, рожденными для увеселения читателей.

Галя и боялась, и хотела открыть дверь в этот новый удивительный мир — мир глянцевых героев и глянцевых же страстей.

Но при этом она отчаянно ревновала своего мужчину — и ревность ее была странной, неописуемой породы: помесь беззащитного пуделя и твердолобого буля.

Не так уж она и любила Максима, чтобы взгляды, вздохи и намеки оставляли у нее в душе кровоподтеки и долго не проходящие, иссиня-желтые синяки.

Ее показная ревность была скорее ее же триумфом — оскаливая зубы, рыча и щекоча когтями землю, Галя ставила на место всех тех женщин, что хотели бы получить ее мужа — Мужа с большой буквы, Законного Мужа, но — поздно! — не могли.

Почему-то Галя была уверена, что расправится с соперницами, а в то, что мужчины уходят от законных жен просто так — не к другой, а потому что больше вместе никак нельзя — не верила, не понимала, что так бывает. Она, Галя, ведь делала все, чего хочет мужчина, — готовила, изводила домработницу, спала в сексуальном белье, душилась ферромонами, изучала в журналах все материалы о том, как сделать Его счастливым в постели… О чем еще смеет мечтать муж?