В конце концов геологические изыскания мне надоели, и я пошел бродить по улицам Густавии, как всегда, весьма оживленным. В гавани выстроились баркасы, ждущие очереди на разгрузку. Прибыл очередной корабль с живым товаром. Рабов вели по улицам в ржавых цепях, и прохожие зажимали носы от нестерпимой вони. Впрочем, поблизости стояли ряды бочек с водой, где несчастных отскребали от многомесячной коросты грязи, а оттуда вели в бараки где они ожидали очередных торгов. Многие выказывал! признаки помешательства после долгого морского путешествия: дико сверкающие глаза, нечленораздельные выкрики, пена в углах рта. Удивительно: как работорговцам удается большую часть довезти живыми; как они все не умирают в таких нечеловеческих условиях?

Мало того — торговцы старались избежать ненужны: потерь. Они то и дело приглашали Фальберга. Я подошел попросил не отказать мне в обществе, и некоторое время шел за ним по пятам. Фальберг шел вдоль рядов изможденных и понурых негров и коротко констатировал:

— Скорбут. Скорбут. Тропическая лихорадка. Изолировать. Скорбут…

Он, кажется, не тяготился моим обществом; наоборот Возможно, я отвлекал его от мрачных мыслей. Ничего удивительного: а какие еще мысли неизбежно одолели бы каждого, кто надумал совершить подобный обход?

— Что ж… все, что мы видим, результат условий на кораблях, но корабль есть корабль, не в наших силах управлять стихиями. Но здесь, на острове, тоже приходится сталкиваться с необычными заболеваниями… и это вызывает озабоченность… — Он неожиданно устроил странную гримасу: оскалился и несколько раз подмигнул. Я да же не сразу сообразил: оказывается, таким странным способом он просит стоящего перед ним раба показать зубы. — Например, тяжелые случаи дисфории. Да… дисфория. Вряд ли вам знаком этот термин… Своего рода одержимость воспоминаниями о родине, а именно тоска, непреодолимая тоска, и тоска эта сплошь и рядом имеет соматические последствия. Поверхностное дыхание, знаете ли, брадикардия… извините, замедление пульса. Они отказываются от еды и даже от питья. И в запущенных случаях эта болезнь, представьте, смертельна.

— И нет никакого способа лечения?

Фальберг перешел к следующему узнику, одарив меня многозначительным взглядом. Осмотрев раба, повернулся ко мне и пожал плечами.

— Конечно, есть. Способ лечения очевиден.

На том мы и расстались.

Но пути в номер я прошел мимо бараков. И хотя старался смотреть под ноги, чтобы избежать неприятных сцен, мое внимание привлек совсем молодой раб в скованной цепью группе, очевидно, ожидающей очередного морского путешествия на одну из сахарных плантаций на Антильских островах. Совершенно голый, он дико размахивал руками, но был не в состоянии издать ни одного членораздельного звука — мешала стальная узда, удерживающая челюсти в полуоткрытом состоянии.

Я уже привык — кожа рабов может иметь самые разные оттенки. От светло-шоколадного до черного, как сапожная вакса. Но никогда доселе не видел такой странной кожи, как у этого. Все тело в пятнах, как будто он перенес какую-то болезнь: представлены все оттенки, о которых я упомянул. Волос нет нигде, в том числе и на голове, где видны свежие царапины от бритвы. Лицо настолько черное, что даже многочисленные синяки кажутся на этом фоне светлыми. Неправдоподобно яркие белки больших, необычно светлых глаз. Он рыдал, всхлипывал и протягивал руки к прохожим, взывая о милости. Едва я успел подумать, что передо мной наверняка типичный случай неутолимой тоски по дому, дисфории, как назвал ее Фальберг, как между нами встал здоровенный англичанин и стеком ударил парня по причинному месту. Раб упал как подкошенный и скорчился на земле.

— Дай ему шанс, порвет на куски, — процедил англичанин. — Он мне достался почти даром, но я все равно чувствую себя обманутым. Держитесь от него подальше.

Я поспешил домой, но еще долго в ушах стояли тоскливые всхлипывания несчастного.

Писать по ночам очень трудно и страшно, но и время летит быстрее. Сегодня обратил внимание, как чередуются времена года. Зима давно забыта, прошла весна, да и лето скоро кончится. Не далее как сегодня вдруг стал мерзнуть, почувствовал запах мокрых листьев и только тогда обратил внимание, что окно в моей палате открыто настежь.

Первое, пока еще робкое, дыхание осени.

Все это не имеет значения. Дни, спасибо тебаике, я провожу в полудреме, светлые часы похожи на сон, который память отказывается сохранять. Мне приносят воду, пускают кровь, переворачивают в постели. Только с наступлением темноты я возвращаюсь в сознание, только в эти страшные часы между сумерками и рассветом никто не руководит моим бытием. Я сижу с гусиным пером в руке и не могу дождаться, когда же начнет светать.

А сегодня днем я очнулся и обнаружил у себя двоих посетителей. Судя по всему, они находились в моей палате уже довольно долго. Терпеливо ждали, пока я найду в себе силы отвечать на их вопросы. А вот что я им ответил и ответил ли вообще — не помню. Но лица запомнил. Один огромный, как шкаф, с жуткой, изуродованной зажившими шрамами физиономией — вылитый кулачный боец.

А другой… другой — прямая противоположность. Более разных людей и представить трудно. Тощий, бледный, говорит так тихо, что приходится вслушиваться. Я сделал все что мог, чтобы унырнуть от незваных гостей в сладкий омут опиумного сна, но, очевидно, проворства моего не хватило, и я постепенно догадался, что им надо. Эти двое представляли правосудие. Должно быть, они долго меня разыскивали. На то оно и правосудие — любое преступление должно быть наказано. Где-то в глубине души шевельнулась мысль — броситься им в ноги и рассказать всю правду, но воля моя настолько ослабла от страхов и медикаментов, что я не решился на такой отчаянный поступок. Хотя признание, несомненно, принесло бы облегчение. Я им даже что-то сказал, они не поверили… говорили и говорили. Я многое понял, хотя мое понимание наверняка осталось для них незамеченным.

Странные посетители задавали вопросы все более прямо и нетерпеливо, пока до них не сразу, но все же дошла безнадежность их затеи. У здоровяка испортилось настроение. Он даже хряснул кулаком по косяку двери. Я вздрогнул от странного звука — дерево об дерево, и тут же понял: у него вместо левой руки — протез. Не знаю, как его звали, но имя второго, бледного, запомнил, потому что однорукий постоянно обращался к нему за помощью.

Винге.

Что ж… вполне возможно, их визит означает для меня начало конца. Мое время отмерено. И я должен спешить. Я должен успеть поведать всю историю, пока судьба не призвала меня в менее гостеприимные места.

Ожидание становилось невыносимым. Я и сейчас не могу вообразить, где, в каком месте человек может сильнее чувствовать одиночество, чем в бурлящем лабиринте улиц Густавии, в этом водовороте матросов, рабов и прочего сброда. Проснулся очень рано, заплатил конюху задаток. Он встретил меня, как старого знакомого, даже назвал по имени — и я пустился в путь. В третий раз я ехал по дороге в Куль-де-Сак. Туда, обратно и теперь опять туда. Единственный раз мне пришлось остановиться на развилке и поразмышлять — и надо же, в эту самую минуту из-за холма появился не кто иной, как Яррик, управляющий у Сетона. Он подъехал и поздоровался — с некоторым, как мне показалось, удивлением.