От этих слов сердце перевернулось у меня в груди, но я тут же приуныл.

— У меня нет никакого опекуна.

— Если окажешь мне такую честь…

Я бросился Сетону на грудь.

— Тогда в Швецию! — воскликнул он весело. — К Линнее Шарлотте!

У меня голова шла кругом от счастья, я словно забыл, какой жестокий и холодный мир нас окружает. От счастья и от стыда. Я ничем не заслужил такую щедрость.

— Почему… почему вы делаете это для меня? Вы же многим жертвуете…

Мне показалось, он неправильно понял мой вопрос. Наверное, посчитал, что я его в чем-то подозреваю. В каких-то корыстных замыслах. Лицо его сделалось печальным, мне даже почудилось виноватое выражение. Он даже покраснел.

— Мне бы очень хотелось, чтобы предложение мое было совершенно бескорыстно, — сказал Сетон смущенно. — Признаюсь, мое стремление тебе помочь отчасти продиктовано стремлением помочь самому себе. Я состою в одном известном ордене… короче, не могу сказать, что расстался с моими братьями по ложе в мире и согласии. Мало того, пришлось покинуть страну. Но ты для ордена — большое приобретение. И если я вернусь с тобой и представлю, как будущего члена нашей ложи, думаю, сердца их смягчатся.

Я собрался было ответить в том же возвышенном духе, но случайно заглянул через его плечо и ахнул. Прекрасные франжипани срезаны, все кустики до одного лежали на земле, уже увядшие и побуревшие от жары. На их месте осталась довольно глубокая канава — видно, очень старались не оставить ни одного корешка, способного возродиться к новой жизни.

Сетон проследил мой взгляд и покачал головой.

— Неужели ты думал, что я оставлю своих любимцев? Чтобы они радовали какого-нибудь мерзавца-рабовладельца, который купит Куль-де-Сак?

Бартелеми даже не замечал наших приготовлений. Колония процветала, и на Куль-де-Сак покупатель нашелся очень быстро. Мысль, что Юхан Аксель в плену, не давала мне покоя, но Сетон старался меня успокоить.

— Твой кузен очень умен, Эрик. Куда умнее нас двоих, вместе взятых. Оставь еще одну записку Дэвису. Нет… не просто записку. Приглашение на свадьбу! Повезет — будет твоим шафером на свадьбе.

Все было готово. В пасмурное, что большая редкость для Бартелеми… в то пасмурное утро мы стояли на берегу у трапа. Матросы на шхуне уже начали выбирать якоря. Казалось, уже ничто не связывает меня с островом… удивительно. Никого, ни единого человека, с кем мне захотелось бы сердечно попрощаться.

Я уже собрался взойти по трапу, как увидел Сэмюэля Фальберга.

— Значит, юный Эрик нас покидает.

— Да… вам-то я точно желаю удачи.

Фальберг и в самом деле был мне чем-то симпатичен. Как я про него забыл?

— Кстати… вы же натуралист, доктор Фальберг. — Я сунул руку в карман и, смущаясь, показал ему мои находки. — Может быть, вам известно, что это за камушки?

Он не сделал даже попытки взять их и рассмотреть.

— Да… — кивнул он, криво усмехнувшись. — Известно. Но я вовсе не уверен, что вы и в самом деле хотите узнать их происхождение. Вы же наверняка руссоист и разделяете его представление о bon sauvage[16].

Я не стал возражать, потому что не понял, о чем он говорит, но все же попросил объясниться.

Фальберг пожал плечами: что ж, как угодно.

— Я провел много лет на Бартелеми. Тоже, как и вы, увлекался поиском необычных артефактов. То, что вы мне показываете, — находка весьма частая, особенно на прибрежной полосе в Каренаген. Я показал эти… предметы старикам на одном из соседних островов, и они нимало не удивились. — Фальберг сделал паузу и печально вздохнул. — Много… очень много лет назад на острове жило племя, которое называло себя аруаки. В один прекрасный день к острову прибыло на своих каноэ другое племя. После долгого плавания они были чрезвычайно голодны. Согнали аруаков, мужчин и юношей, на берег и… и утолили голод. Кромсали их тела, разводили в ямах костры, жарили и ели. Жарили и ели… пока не наелись. Девочек и девушек оставили на обратную дорогу. Их жарили в запас. Так что камушки, что вы собрали, — косточки несчастных аруаков. Позвонки, фаланги пальцев. А зазубрины… что ж зазубрины… следы зубов пришельцев. Обгрызали на совесть.

Я не знал, что сказать. Растерялся. Так и стоял с невинными камушками в протянутой ладони, пораженный их внезапно открывшейся мрачной тайной.

— Это еще что… — грустно произнес Фальберг. — Это bon sauvage, что с них взять… Вы же ни разу не были на сахарных плантациях, Эрик. Антильские острова — огромная человеческая бойня. И создали ее мы. Прибыль велика, а рабы так дешевы, что проще дать им умереть с голоду и купить новых. Прибывает новая партия, и им со всей сердечностью вручают лопаты, чтобы закопать товарищей по несчастью. Мужчины, женщины, дети… Полуразложившиеся тела, мягкий перегной. Весьма удобно, когда настанет черед хоронить следующую партию. И прекрасное удобрение для сахарного тростника.

Фальберг отвернулся, закрыл лицо руками и некоторое время молчал.

— А может, дикарь никогда и не был благородным? — без всякого выражения хрипло спросил он. — Мир стареет, но лучше не становится. Может, все наши успехи, то, что мы называем цивилизацией, — всего лишь способ довести злодейства предков до нового, невиданного уровня? Здесь, на островах, мы выращиваем тростник на плодородной почве, щедро удобренной человеческой плотью. А потом сыплем сахар в еду, еда становится слаще. Спаси нас Бог, Эрик… что вряд ли, конечно. Мы не заслужили спасения. Не милосерднее ли поплыть в Африку и сожрать несчастных негров на месте?

Плавание на Бартелеми показалось мне очень долгим из-за тоски по Линнее Шарлотте. По нетерпеливое ожидание предстоящей встречи превратило обратный путь в истинную пытку. Пакетбот был точно такой же, как и тот, на котором мы плыли на остров. Или же настолько похож, что мне, даже тщательно обшаривая закоулки памяти, трудно припомнить какие-то детали, отличающие один корабль от другого. Сетон научил меня играть в карты. Мы часами лениво шлепали засаленными картами и беседовали. Его постоянный интерес к новому, его искренняя забота о моем счастье льстили мне и помогали скрасить невыносимо долго тянущиеся часы, дни и месяцы. Яррик был почти незаметен. Весьма странно. И трудно объяснимо, если учесть его внушительное телосложение и скромные размеры почтовой шхуны.

Кроме нас, пассажиров на шхуне не было, моряки держались особняком и старались не вступать с нами в разговоры. Сетон разрешил мне пользоваться его библиотекой. Я выбрал «Тысячу и одну ночь» в переводе Галланда и проводил довольно много времени с толстым французским фолиантом на коленях, подзаголовок которого не без труда перевел как «Злосчастье добродетели». Вполне возможно, автор имел в виду что-то другое.