Ситуация на земле, конечно, была лучше, но не сказать, что кардинально.

— Ну, с такой обстановкой в воздухе нам никаких врагов не надо, — мрачно заметил Гот, выслушав мнение офицеров-летчиков. — Сами друг друга угробим. Необходимо как-то решать проблему. Какие буду предложения?

— От германских коллег, — подал голос югославский подполковник Шимич, — поступало предложение окрасить фюзеляжи всех союзных самолетов в один яркий цвет. Герр Келлер ратовал за окраску аэропланов в желтый.

— Но достаточного количества желтой краски в Западной Турции не нашлось, — не упустил случая вставить шпильку Жигарев.

Келлер кисло поглядел на комбрига.

— Цвет, конечно, яркий, заметный… — задумчиво произнес Герман Гот. — А с какой краской у нас проблем не имеется?

— С белой. И с красной, — сообщил Альфред Келлер и, ехидно покосившись на Павла Федоровича, добавил: — Советские камрады предлагали их смешать и окрасить самолеты в розовый цвет целиком.

— В розовый? — генерал-полковник усмехнулся. — Ну, такой окраски точно никто не применяет, перепутать будет сложно.

Затем Гот помолчал пару мгновений и задумчиво добавил:

— А знаете, что-то в этом есть.

Бухарест, больница Колтеа.

29 марта 1940 года, 10 часов 20 минут.

Жители «Маленького Парижа», как заслуженно за свои широкие бульвары и парадную архитектуру эклектики называют столицу Королевства Румыния, вполне обоснованно гордятся старейшей в Европе больницей — клиникой Колтеа, возведенной еще в далеком 1704 году. Правда, в недоброй памяти 1802-ом здание больницы, возведенной богачами и меценатами Вакарести, было полностью разрушено землетрясением, но усилиями славного сына Румынии, Давилы,[33]клиника была восстановлена, и ее новое здание, выстроенное в неоклассическом стиле, радовало глаза прохожих нарядным светло-бежевым фасадом и чуточку голубоватым, украшенным шпилем, шлемовидным куполом, а пациентов — просторными палатами и яркими фресками на стенах и потолке.

— Это не больница, это какой-то музей, — заявил Генка, заходя в палату Бюнделя. — Как тут можно лечиться, если и дышать-то страшно?

— Так же, как и везде, Гейнц, — улыбнулся оберягер. — Лежать подольше, есть и спать побольше.

— Отдыхать впрок? — Кудрин осторожно опустился на стул и отставил костыль в сторону. — Это можно. А что ты там такое читаешь?

Курт заложил страницу указательным пальцем и продемонстрировал мальчику обложку.

— Ахим фон Арним, «Бедность, богатство, преступление и искупление графини Долорес», — прочитал Гена. — Интересно?

— Ну… — на лице Бюнделя отразилась внутренняя борьба между формулировками «фигня» и «фигня первостатейная».

— А чего тогда читаешь? — удивился парень.

— А это он на нашу сестру милосердия, Виорику Стан, пытается впечатление умного произвести, — подал голос с соседней койки санитётерфельдфебель Северин. — Она как раз сейчас зайти должна, вот бедняга и терзается этим, с позволения сказать, чтивом.

— Мужчина должен выглядеть в глазах девушки немного лучше, чем он есть на самом деле, Ганс, — парировал оберягер. — А это, — он постучал указательным пальцем левой руки по обложке, — классика немецкого романтизма.

— Ну да, девушки любят романтику, — глаза Генки смеялись.

— Конечно, — согласился Бюндель. — Ты же на свидании девушке цветы даришь, а не аптечные изделия в коричневой бумаге,[34]хотя за ради их применения ты ее и позвал.

Кудрин, который с девушкой еще и не целовался-то ни разу, густо покраснел.

— Нет, ты не романтик, — вздохнул Северин. — Вот откуда такой цинизм? Я понимаю, у меня, медика, но у тебя…

— Это не цинизм, а здравый прагматизм, — парировал Курт.

Дверь в палату отворилась, и на пороге появился, в сопровождении хорошенькой медсестрички, оберлейтенант Дитер фон Берне в накинутом поверх формы белом халате.

— Доброе утро, бойцы, — поприветствовал он всех троих и, бросив взгляд на книгу, которую Бюндель все еще сжимал в правой руке, укоризненно добавил: — Лучше б ты Устав учил, герр Стетоскоп.

«Вот на кой черт надо было при Виорике мое прозвище вспоминать?» — раздраженно подумал Бюндель.

«Заставит учить Устав всех троих», — печально подумал Северин.

Берлин, Вильгельмплац, 8–9.

30 марта 1940 года, 10 часов 00 минут.

— Тэк-с, ну, с этим мы разобрались, — доктор Пауль Йозеф Геббельс отложил в сторону очередной лист бумаги. — Что у нас есть для завтрашнего воскресенья и начала следующей недели? Фриче, давайте начнем с вас.

Начальник IV отдела Имперского министерства народного просвещения и пропаганды, отвечающего за прессу, бросил быстрый взгляд в подготовленные материалы.

— Закончена эвакуация в Румынию остатков первого батальона сотого горного полка. В нем выбито, убитыми и ранеными, три четверти личного состава. Для сектора иностранной прессы уже подготовлены публикации о мужестве и самопожертвовании немецких горных стрелков. А вот сектор внутренней прессы по этому поводу в затруднении — только статья о том, что для раненых солдат предоставлены лучшие госпитали и клиники Бухареста, но это уже пас нам от ведомства Риббентропа.

— Что ж вы так? — усмехнулся уполномоченный фюрера по контролю за общим духовным и мировоззренческим воспитанием НСДАП и глава Центрального исследовательского института по вопросам национал-социалистической идеологии и воспитания Альфред Розенберг, сильно недолюбливающий лично Геббельса и переносивший это свое чувство на всю команду «министра правды».

— Я же говорил, герр рейхсляйтер, — Ганс Фриче пожал плечами, — потери там чудовищные.

— Да, про потери нам не надо… — задумчиво произнес Геббельс. — Про потери, это нехорошо… Фриче, герои там есть?

— Да они там все герои, герр рейхсминистр. Удерживали перевал полдня против целой… — начальник IV отдела вновь бросил взгляд в свои пометки… — целой дивизии.

— Но ведь такое невозможно без нужной организации и подготовки, верно? — поинтересовался Геббельс и, дождавшись утвердительного ответа, продолжил: — Значит, один герой для статей у нас уже есть, так?

— Их командир, майор Шранк? — Фриче сделал пометку карандашом. — Полагаю, командиры рот тоже…

— Видите, как просто? — улыбнулся Геббельс. — Кто-то еще отличился? Я имею в виду — особенно.

— Пожалуй, да, — осторожно отозвался Фриче. — Фаненюнкер Инго Ортруд командовал наблюдательным постом, представлен к нарукавной ленте «Турция».[35]Или — вот! Незадолго до начала боевых действий батальон подобрал и выходил единственного спасшегося с советского парохода, подвергшегося бомбардировке британцев. Подросток, воспитанник интерната. Из-за плохого понимания русского при оформлении аусвайса записан как Гейнц Гудериан и оформлен для постановки на довольствие, как кандидат в егеря.