Он подошел к делу серьезно, по-взрослому, всадив себе, подобно любимой Надежде Аллилуевой-Сталиной, пулю в самое сердце, сидя на окне под стрельчатой аркой на границе готической и романской части этого знаменитого собора невероятной и неоднородной архитектуры.

Никто не знал, откуда у него взялся револьвер. Это был «наган», созданный бельгийским фабрикантом, который назвал творение своей фамилией, специально для русской армии. Модель, которой воспользовался Спиридон, называлась «револьвер облегченного типа», или же, проще говоря, «укороченный наган», и была разработана в 20-е годы специально для сотрудников НКВД, тайной полиции Советского Союза.

Бывший адепт коммунизма, который прожил всю жизнь в мире без Бога, умер далеко от Москвы, в католической церкви. Он решил, что его время вышло.

Пес внимательно смотрел на дорогу. Время от времени он высовывал морду из окна машины, подставляя ее порывам ветра. Подняв черный кожаный нос к небу, он смеялся над стихией, гордо бросал ей вызов. Иногда еще он клал лапу на мою правую руку, ничего при этом конкретного не требуя, просто вглядываясь в мое лицо в поисках молчаливого одобрения. Впервые в жизни Ватсон ехал в баскские земли. После такой, мягко говоря, своеобразной недели, которую я пережил, я решил вернуться к истокам. Я знал все дороги, которые туда вели, и «Триумф» тоже знал, он катил с каким-то даже удовольствием, довольный своей новой технической оснасткой и достаточными количествами масла и бензина. Чем дальше я оказывался от Тулузы, тем больше меня отпускала память предков, подобно тому, как швартовы отвязываются один за другим по мере того, как корабль отходит от пристани. Запах древности в Сен-Годенс, ледяные пики Леннемезана, спуски и подъемы в Капверне и все такое.

В Андае пасмурное небо сгладили вершины Рюн и Жезкибель, и зимний дождь моросил, покрывая серой завесой новое казино, старую виллу Эскуальдуна и береговую линию моря. Этот город был из тех редких мест, где время словно бы не имеет значения, где люди одинаково легко приспосабливаются и к ливням, и к сильной жаре. Возле самой кромки воды два огромных обломка скалы, оторванной от суши, купались в притихшем, мирном океане.

Когда пес увидел море, он затрепетал, обуреваемый радостью и нетерпением. Он тоже вернулся к истокам, почуял в воздухе запах йода и морской соли, вдохнул влажный аромат океана. Несмотря на дождик, я остановил машину, и Ватсон выскочил на мокрый песок. Без страха, но с осторожностью он попробовал кончиком лапы волну прибоя, а затем, сочтя, что уже достаточно рискнул, галопом вернулся ко мне. Шерсть у него слиплась, выражение морды было счастливое, родом из тех дней, когда вокруг нас все в мире было спокойно, радостно и безмятежно.

Я снял студию в Фонтаррабиа, с испанской стороны баскских земель, на другом берегу реки Бидасоа. Она была расположена на последнем этаже высотного здания, из окна открывался вид на все побережье. Из окна мне был виден и французский порт, туда приходили суда с телами утопленников, которые там-сям лежали на дне залива Тсингуди. Каждые пятнадцать минут летом, каждые полчаса зимой между двумя городами курсировал катер: весь головокружительный рейс, включая маневры у причала, занимал пять минут.

Дома я высушил Ватсона. Он притащил на себе кусочек водоросли, который, похоже, был ему дорог, как друг детства. Я включил телевизор, и какой-то тип с физиономией страхового агента произнес: «Manuel, beba Kas, beba Kas, y nada mas». Когда мы приезжали сюда, отец, как это ни странно, всегда пил «Кас», дешевый сильногазированный напиток, обильно сдобренный лимонным или апельсиновым ароматизатором. Едва сделав глоток, он объявлял свой вердикт: «Ну чистая химия!»

Завечерело. В это время года владельцы кораблей не любили выходить в море, и в порту было тихо и безлюдно. Вечерние рыбаки, равнодушные к капризам погоды, разворачивали свои снасти. Они могли оставаться в одном положении часами, ждали, надеялись или думали о чем-то своем, вспоминали ушедшую молодость.

На следующий день я поехал в Ирун, чтобы сделать кое-какие покупки перед тем, как вернуться во Францию. Дорога шла по горному серпантину на Сен-Жан-де-Луз и порт Сокоа. Именно там я встретил своего вербовщика.

В нашем виде спорта вербовщик — это немножко волшебник: он приносит счастье, творит чудеса и возводит на трон маленьких королей. Все начинающие игроки надеются в один прекрасный день встретить такого или услышать в телефоне его голос. Моего звали Ласло Папп (как того знаменитого боксера в 50-х). Он работал на мистера В. Беннета Колетта, шефа фронтона «Джай-Алай» в Майами. Его миссия состояла в том, чтобы прочесывать все фронтоны планеты, от Мексики до Филиппин с заездом в Милан, чтобы найти молодых игроков, способных выстоять одиннадцать месяцев непрерывной пелоты во Флориде. Баскское побережье было для него излюбленным местом охоты, и он кружил там во время летних турниров и потом, в конце сезона, совершал телефонный звонок одному или двум избранникам, всегда начиная разговор так: «Я Ласло Папп, П-А-два П, как тот боксер в 50-х». Большинство ребят моего возраста не знали, что этот венгерский спортсмен, выступавший в полусреднем весе (потом перешел в средний), был чемпионом Европы, олимпийским чемпионом в Лондоне в 1948 году, в Хельсинки в 1952 году и в Мельбурне в 1956 году. Подавляющее большинство пелотари не видели ни единого его боя, но зато все знали, что, если этот другой Папп позовет, надо крепко вцепляться в веревки ринга, чтобы не рухнуть под напором эмоций.

Папп. Джо Пеши[5]. Одно лицо, точно клонировали. Голос как у охрипшего кларнета, сам мелкорослый и кучерявый, как баран, нервный и нетерпеливый, одновременно невероятно подходящий к своей роли и при этом какой-то отстраненный. Вербовщик. Именно так. Он напоминал тех типов, которые целыми днями прочесывают пляж в поисках раковин. Иногда они находят моллюска, который привлекает их особое внимание. И тогда они подбирают его, рассматривают, изучают, достают штангенциркуль, тщательно измеряют находку, а потом суют ее в карман или, наоборот, из каких-то одним им понятных соображений выбрасывают.

Одним словом, Ласло Папп отбирал спортсменов для В. Беннета Колетта, который для пелоты значил столько же, сколько для кино Уорнер Бразерс и Парамаунт вместе взятые. Папп был ростом не более того пальца, которым он на нас указывал, но мы знали, что это перст судьбы.

Первая встреча случилась здесь, как раз над портом, в стареньком домике рыбака, который решил, очевидно, поселиться так, чтобы море его не тронуло ни при каких обстоятельствах. Это был уникальный в своем роде дом, единственное обитаемое место между стеной скал и грохотом океана. Угнездившись на этом островке пустоты, он висел над морем, над портом Сокоа, над волнорезами — линией Мажино для налетающих бурь, над бухтой Сен-Жан, и один на один вел переговоры с отрогами Пиреней.

Я так никогда и не понял, почему Папп выбрал именно этот дом для нашей первой встречи. Он принадлежал одному из его друзей, который не имел никакого отношения к пелоте, поскольку работал на заводе оптических приборов, производящем линзы для фотоувеличителей и кинопроекторов. Когда Папп показывал мне дом, мы вышли на террасу. Продуваемый всеми ветрами садик в нескольких шагах от дома лепился к скале. Он поглядел на оползень и сказал: «Тут все рухнет. Все обвалится. Видишь эти колышки, вон там, и там, и там? Это знаки, показатели. Они исчезают один за другим. Однажды здесь все обрушится. И лучше отсюда уехать, когда это все начнется. Ты веришь в Бога?»