Кабинет Барбозы провонял сигарным табаком. Вообще царил невероятный бардак: остатки жареной картошки на тарелке, а на краю письменного стола, широкого, как капот моего первого автомобиля Брогам, стояла пара обуви, в которой, возможно, сам Спиридон Луис пробежал марафон на первых Олимпийских играх. На стене развороты «Плейбоя» чередовались с афишами матчей в пелоту. Сидя посреди всего этого великолепия, владелец нашего пота, распорядитель зарплатных ведомостей, властелин наших отпусков, поблажек, гонений и прочей ерунды, Габриэль Барбоза, именуемый в просторечии просто Габи, называемый еще более фамильярно «Сhupetón» (что можно перевести как «засос»), поскольку он тотчас же пытался засосать любую служащую корпорации, попавшую в зону доступности.

Засос принадлежал к той категории людей, у которых не следует ничего просить и особенно ничего одалживать. Идеально было бы вообще избегать его в любой ситуации. Когда я зашел в его кабинет, он посмотрел на меня так, словно видел впервые, и спросил: «Мы знакомы?»

Потом он надел солнечные очки, которые только что приобрел в бутике аксессуаров Scarface, и, слегка подыгрывая в Тони Монтана, сказал: «Мать твою, это же французский доктор, лекарь без границ. А ты-то меня помнишь? Я Барбоза, Габи Барбоза, хозяин, El Jefe». Вонь в комнате идеально подходила ему по характеру. Этот смрад мог развести только такой человек, презирающий себе подобных и притом достаточно глупый, чтобы считать себя умником. «Все хорошо прошло? Все нормально? В любом случае ты не спешил. Во Франции вообще неплохо, вы там все не спешите, даже когда надо похоронить ваших покойников. Я помню одного баска, которого не было больше двух месяцев, потому что он уезжал хоронить мать. Ну, допустим, этот баск оказался более чувствительный, чем все остальные. В любом случае, когда он вернулся сюда, его ожидал второй удар, когда я сообщил ему, что он потерял не только мамашу, но и работу. Сейчас, кажется, его наняли играть на небольшой фронтон на Филиппинах. С тобой другое дело. Ты отсутствовал почти месяц. Так что можно сказать, что ты потерял только половину своей работы. Твое место занял уругваец, Макси что-то там. Он хорош. Это означает, что ты будешь выходить на заменах и ждать, когда освободится место, чтобы получить полную занятость. Все это прописано в твоем контракте. И еще, если ты пропустил две недели, никто не обязан брать тебя назад. Но погребение во Франции особый случай, мы закрываем на это глаза. Завтра ты свободен? Ну, значит, будешь играть ночной матч. Я так подозреваю, ты последнее время не очень-то тренировался. Значит, если ты не хочешь, чтобы это было всем заметно, тебе придется тут сейчас попотеть. Не забывай и про массаж. И последнее: сейчас многие игроки составляют петиции в дирекцию, чтобы попросить побольше бабла. Будет лучше, если твое имя не будет фигурировать в списке тех, кто их подписывает».

Я был так счастлив, что вернулся в это место, что снова могу общаться с пелотари, снова могу играть, что напыщенный и жалкий монолог Засоса, его снисходительное презрение ко мне затерялось где-то между остатками жареной картошки и фотографиями полуобнаженных моделей, не причинив никакого беспокойства. Его слова ничего не значили, не имели ни веса, ни содержания. Габи ни разу в жизни не прикасался к мячу, не выходил на поле, он не знал даже, что такое марка Онена, которую выпускает торговый дом Гонсалес. А слышал ли когда-нибудь Габи, который, без сомнения, представлял себя маленьким диктатором, о Джугашвили, Ворошилове, Маленкове? Знал ли он, что Берия был расстрелян по приказу своих друзей? А что этот изгнанный с родины кубинец, этот обильно потеющий американец мог знать о мотоцикле «Ariel Skuare Four» или о мастерстве часовщика? Я слушал его болтовню в атмосфере тухлой картошки фри и порнухи и хорошо понимал, что Засос «так же бессилен, как новорожденный слепой котенок».

Перед тем как уйти, я заглянул в раздевалки и массажный зал. Игроки разговаривали на непривычную для них тему. Они обсуждали, с каким презрением дирекция относится к их просьбам, и рассматривали возможность создать профсоюз. Самые боевые говорили, что это ни к чему не приведет и нужно начинать большую забастовку. Здесь это было равносильно угрозе применить атомную бомбу.

Мне совершенно не хотелось ни бегать, ни тренироваться, ни обсуждать проблемы зарплат. Я только хотел наслаждаться пребыванием здесь, теплой погодой, которой мне так не хватало, и проводить время со своей собакой. Мы сходили на понтон, взглянули на катер, попробовали завести мотор и, поскольку он оказался на этот раз покладистым, вышли в море.

Вспомнив, без сомнения, как он тонул, Ватсон первые минуты нашего путешествия казался обеспокоенным, но потом, прижавшись ко мне на скамейке возле руля, увлекся и стал смотреть, как проплывают мимо суда, пока я сосал пастилку Ficherman’s Friend. Мой старенький катер был «тихоход». На морском жаргоне это означает, что у него «перемещающийся корпус», а не «планирующий корпус». Его скорость не превышала шесть-семь узлов в час, что означало, что он никогда не отрывается от воды и что нас регулярно обгоняют быстроходные рыбы. Это не имело бы никакого значения в любых других водах, кроме этих, поскольку по ней сновали супербыстрые гиганты, которые учитывали только одно морское правило — вперед, да поскорее. И, чтобы не быть задавленным слепым бегом этих пластиковых буйволов, нужно было все время быть начеку и уметь маневрировать. Потом, когда первая опасность минует, нужно цепляться за все, что можно, чтобы тебя не снесло волнами, которые производят эти суперскоростные суда. Они вызывали довольно изрядное волнение на воде, и, пока все не успокоится, моя скорлупка плясала туда-сюда, и все ее содержимое вместе с ней. Ватсон сперва был напуган этими искусственными бурями, но в конце концов приспособился и стал относиться к их виновникам с воистину аристократическим презрением.

Я лениво и бесцельно проходил мимо садов и засеянных угодий, окружающих виллы на побережье, которые множились, как сорняки летом. Как только просоленный лик солнца скрылся за горизонтом, я повернул обратно.

Пока я пришвартовывал яхту к пристани, Ватсон ждал меня на паркинге, сидя рядом с автомобилем. Он уже узнавал его.

На следующий день я участвовал в игре так, словно никогда никуда не уезжал. Мое тело было свежим, отдохнувшим за месяц вынужденных каникул, временно освободившимся от нагрузки, которую я ему навязывал годами. Я знал, что эта ловкость, эта раскованность продлится недолго и я очень скоро расплачусь за недостаток тренировки. Но пока, на первых подачах, я вполне держал планку, даже по сравнению с Макси-Куинли, который вопреки рассказам Эпифанио не имел ничего общего ни с редиской, ни, впрочем, с исключительно хорошим игроком. Он был вполне приличным середнячком, как и мы все в своей основной массе, но был бесконечно далек от тех знаменитых топовых мастеров, которые составляли соль игры, привлекали фанатов, красивых женщин, актеров и, главное, потоки ставок, поступающих как по расписанию.

Сегодня трудно представить себе, каким было это место в начале 70-х. «Джай-Алай» в Майами был чем-то вроде цирка шапито, где сновали туда-сюда всякие диковинные зверушки, звезды кинематографа, продюсеры-опиоманы, безголосые певцы, явные или тайные гангстеры, ожиревшие богачи, гетеросексуальные политики, гомосексуальные губернаторы, бисексуальные сенаторы, шпики всех ведомств и чинов и даже акционеры концерна «Шевроле», приехавшие из Луизианы на уик-энд. Они убить были готовы за билет на это искрометное зрелище: люди с перчатками из ивовых прутьев бегали, взлетали на стены, танцевали в лучах света, как пузырьки в бокале шампанского. Иногда по вечерам здесь было более пятнадцать тысяч человек. Перевозчики разбирали пассажиров и доставляли в разные отели в соответствии с толщиной кошелька и весом в обществе. Мужчин в смокингах, женщин в вечерних платьях. Для того чтобы каждому было достаточно лишь протянуть руку, чтобы получить стакан, на арене работало пять баров, которые располагали цистернами алкогольных напитков. На первом этаже четырехзвездочного ресторана — уютные альковы, кожаные кресла, балдахины, лампы, создающие интим, клубы сигарного дыма, поднимающиеся из пепельниц. Там можно было столкнуться на лестнице с Полом Ньюменом и Джоан Вудворт, увидеть в двух метрах от себя Траволту, чокающегося с Синатрой, который вообще-то разыскивал Тони Бенетта, но остановился пропустить стаканчик. Там были красивые женщины, которые как магнитом притягивали фотографов, и мужчины, которые любили красивых женщин, которые как магнитом притягивали фотографов. Все вокруг непрерывно соблазняли, курили, пили, ели и главное — делали ставки. Миллион долларов за одни выходные. Здесь все было дорого: билеты, напитки, еда, сигареты, чаевые. На первом этаже жизнь была совершенно такой же, но без фотографов, красивых женщин, шампанского и звезд эстрады. Однако возбуждение здесь царило не меньшее. Экстаз, вибрация, аплодисменты — и ставки, ставки. Все крутилось с неимоверной быстротой, мячи, пелотари, матчи, заказы, обслуга и главное — обработка ставок. Везде стояли кассовые аппараты, чтобы играть, быстро, не раздумывая, только потому, что окошко совсем близко, и проигрывать, и отыгрываться, и проигрывать еще, и проигрываться в пух и прах. Но в конце концов все равно каждый уходил с ощущением, что побывал в прекрасном месте, что остался при своих деньгах, даже если они испарились, как дым, потому что зрелище стоило того. Великолепная постановка для эстетов и любителей хореографии, а над стеной — отзвук выстрелов для поклонников мафиозного жанра.