Между тем Франция находилась в непростом экономическом положении. Хлебные цены росли. Гектолитр пшеницы стоил в среднем пятнадцать — двадцать франков. К 1812 году за него будут платить тридцать пять, а иногда и семьдесят пять франков. Кое-где в деревнях начинали есть лебеду и отруби. Как свиньи! Хотя, кажется, свиньи не едят лебеду. Континентальная блокада приносила больше вреда, чем Англии. Довольны были лишь поставщики смерти. Военные заказы сыпались на них как из рога изобилия. Остальные промышленники глухо роптали, как мужичье в окрестностях полигонов:

— Бонапарт солдат и мало смыслит в торговле. Его крайние меры доведут нас до разорения.

Тайные приказы об аресте недовольных рассылались Савари в еще большем количестве, чем при Людовиках XIV и XV. В секретных камерах содержалось около тысячи заключенных. Среди них почти сотня политических. Тех, кто осуждал военные приготовления и кровавую тризну, которую собирался отпраздновать деспот, держали в кандалах. И женщин не щадили. Выдающихся — герцогиню де Шеврез, мадам Рекамье и госпожу де Сталь — отправили в изгнание. Правда, Наполеон настаивал, что госпожа де Сталь не изгнана, а всего лишь удалена.

Русский император скорее почувствовал, чем понял, что ему угрожало. И он поклялся не сложить оружия, даже если придется сражаться на берегах Ледовитого океана и Волги.

Таким образом, заслуги графа Толстого и флигель-адъютанта Чернышева нельзя отрицать. Что касается последнего, они были растворены — все без остатка — в сложившейся позднее репутации. Он сам способствовал формированию в высшем обществе отрицательного мнения о себе, повторяя комично после кампании 1813–1814 годов: «J’ai pris Cassel», «J’ai pris Cassel»[19], имея в виду взятие Касселя, где он проявил храбрость и незаурядные тактические возможности. Его красивенькая и вертлявая жена — дочь богача графа Зотова — тоже надоела всем великосветским знакомым баснями о том, как Наполеон и его маршалы трепетали перед Alexandre. Стоило Alexandre появиться перед какими-нибудь стенами с горстью казаков, как ему тут же несли с поклоном ключи от города и просьбу принять капитуляцию. По Чернышеву получалось, что, не будь этого малого клочка земли, затерянного на европейских равнинах, и войны Россия бы не выиграла. Однажды графиня запамятовала название прославленного мужем города и обратилась за помощью к светлейшему князю Александру Сергеевичу Меншикову, между прочим, адмиралу и флотоводцу — конкуренту военного министра. Он давно сделал Чернышева мишенью своих иронических стрел:

— Prince, aidez moi! Quelle ville a pris Alexandre?

— Babylone, comtesse![20]— ничуть не смущаясь, ответил Меншиков.

Присутствующие засмеялись, засмеялась и графиня, услышав знакомое географическое название.

И Чернышев и Меншиков в финале царствования императора Николая Павловича провалили Крымскую войну, но это случилось через четыре с лишним десятка лет, причем адмирал Меншиков принес, очевидно, не меньше несчастья России, чем военный министр Чернышев с его «J’ai pris Cassel», позорно проиграв битву при Альме и Инкерманское сражение, упоминание о которых сыщешь не во всяком русском учебнике. Особенно полезной деятельность Чернышева оказалась после смены послов. Несмотря на ограниченность, павловский любимец Александр Борисович Куракин не позволил Наполеону обмануть себя. Словом, все русские дипломаты — от Колычева, графа Моркова и Убри до Толстого и Куракина — не желали идти на поводу у корсиканца, предупреждая Петербург о грозящей опасности. Подпитанное кровью величие Наполеона не гипнотизировало их, как многих отечественных послов и журналистов.

Вторая половина 1807 года и следующий год — тяжелое время для России. Тень Аустерлица, усиленная Фридландским разгромом, черной неподвижной тучей висела над огромной страной, пытавшейся отстоять независимость. Император Александр, несмотря на дипломатичность и хитрость маленького полнеющего корсиканца и закулисную поддержку Талейрана, столь несправедливо оцененного и современниками и потомками, лучше иных понимал подлинные интересы Франции, отдавая себе отчет, чем завершится наполеоновская авантюра, и открыто не желал смириться с уготованной для него ролью. Наличие крепостного права при споре с иноземцами ослабляло русскую позицию, однако неизвестно, как поступил бы Наполеон, поставив императора Александра на колени.

Русских не покидало ощущение униженности, плохо смягченное тильзитскими реверансами. Все-таки мир подписан посреди Немана, на хлюпающем и колеблемом волной плоту, а не на берегах Сены или Рейна. Именно в эпоху Тильзита император Александр окончательно убедился, что он с Бонапартом несовместим. Они не могут править в Европе одновременно. Ни с кем в мире государь не был так откровенен, как с женщиной, с которой его связывали настолько прочные узы, что дать наименование им человеческий язык не в состоянии. Злые придворные языки, а более злых на свете не сыщешь, называли Марию Антоновну Нарышкину-Четвертинскую фавориткой, любовницей, метрессой. Но она была всего лишь матерью девочки, которой отпущен был малый срок жизни и которую Александр боготворил.

— Мой друг, я не желаю и не могу обманывать это корсиканское чудовище. Он должен твердо знать, что я не приму его заигрываний пополам с угрозами. Напрасно он меня окрестил северным Тальмй. Я не давал повода. В моих глазах он должен был всегда читать одно и то же, если, конечно, он так умен, прозорлив и наблюдателен, как о нем говорят.

Нарышкина и стала одной из жертв любовной интриги, разыгранной на европейских подмостках в описанной международной ситуации.

После Тильзита направленность политики Петербурга стала более однолинейной. Что бы впоследствии император Александр ни утверждал, какие бы дипломатические авансы ни вырывал у него Наполеон, главная цель оставалась неизменной — корсиканца надо вынудить уйти. Была ли разумной подобная идея? Кто будет держать в узде старых недругов России, если исчезнет Бонапарт? Многие русские считали стремление государя эгоистичным. Он приносил интересы родины в угоду собственным чувствам. Политика — предмет тонкий. Враг России Бонапарт за Рейном как противовес оборачивался ощутимой для России пользой. Только бы он сидел за Рейном.

А Бонапарт в свою очередь не мог и не хотел забыть, что Россия отказалась признать его новый титул. Невинная кровь герцога Луи Антуана Энгиенского, окропившая узурпированный трон, до сих пор не смыта. Маленький герцог во время путешествия цесаревича Павла преподнес великой княгине огромный букет белых лилий в родовом замке Шантильи — от своего имени и от имени деда — принца Конде. Придя вместе с армией принца кружным путем на Волынь и затем приехав в Петербург, он подружился с государем, очаровав его остроумной беседой, твердостью убеждений и ловкостью, с какой проделывал гимнастические упражнения и гарцевал на коне.

— Друг Огюстена Робеспьера и убийца Луи Антуана — монарх? Невыносимо! Невозможно! — повторял Александр при каждом удобном случае. — Наполеон? Что за имя? Бонапарт? Что за фамилия?