— Могла ли я прогнать Дюрока? О нет! Ни в коем случае. Ты недостаточно хорошо знаешь парижские нравы, — говорила она Бенкендорфу, ничуть не оправдываясь. — Император обладает революционным, то есть нетерпимым характером. Он отъявленный террорист и деспот. Штык и пушка — вот для него закон, вот что порождает его власть. Он сам мне это объяснял неоднократно, когда восторги первых дней улетучились и наши отношения естественно перетекли в длительную дружескую фазу.

— Разве с таким человеком можно дружить? — спросил Бенкендорф.

— Отчего же нельзя, мой дорогой барон? — Марго называла его бароном, откидывая приставку «фон». — Главное, его не раздражать и не противоречить. Тогда он беспредельно нежен, покладист и даже доверчив. Кто знает его давно, говорит, что он никогда не церемонился с дамами. Вот еще одна легенда Сен-Клу. Милая дама — не стану называть ее имени — добилась свидания после долгих отказов. Ее привели в кабинет рядом с гостиной. Она ожидала увидеть накрытый стол и зажженные свечи. Но ужин император отменил. Милая дама увидела в глубине белеющий альков и спину пишущего за бюро человека. «Раздевайтесь!» — не оборачиваясь, скомандовал он. Ошеломленная дамочка смутилась и пролепетала: «Но вы ведь даже не взглянули на меня, генерал?» — впрочем, приступив к выполнению приказа. Генерал, не поворачиваясь, небрежно ответил: «У меня на это нет времени». И тут же вызвал Дюрока: «Проводите госпожу, и пусть она завершит туалет в гостиной». Каково?!

Бенкендорф рассмеялся — нечто подобное он подозревал. Императору недоставало воспитания. Французские нравы вообще грубы.

— Париж — грязная клоака, — сказала с ненавистью Марго, — отвратительная, мерзкая клоака. Здесь на талантливую актрису смотрят как на кусок баранины. Мясо жарят и жрут. А актрис считают за доблесть заманить в отель лживыми посулами и, часто не позволив передохнуть после спектакля, раздеться и умыться, валят на постель, как конюхи посудомоек на сеновале. Император поступает так же. Он делает исключение лишь для талантливых актрис, и то только потому, что боится огласки. Актриса не может прожить на свой скудный заработок, если она не мадам Рокур или мадемуазель Жорж. Ее специально вынуждают искать любовников. Талант, если он лишен красивой груди, упругого живота и подвижных бедер, никому не нужен. Сколько погибло чудесных девушек, обладающих прекрасными сценическими данными! Я ненавижу Париж! Я сожгла бы его дотла!

Очевидно, Марго не скрывала обидных для Бонапарта мыслей и от других. Савари однажды вызвал из дирекции Comédie Française свое доверенное лицо господина N и велел передать мадемуазель Жорж нижеследующий текст устно:

— Заткнись, если хочешь избежать крупных неприятностей. И ни полслова о лице, тебе известном. Не вздумай также жаловаться.

Позднее в Петербурге он снова повторил предостережение, но лично и в более, разумеется, деликатной форме.

Ужин в Сен-Клу длился до рассвета. Император не просто был любезен. Он пытался отогреть сердце смущенной девушки. Он не шел напролом, как князь Сапега. Он рассказывал о своей семье, вспоминал молодость и первые победы, египетскую жару и охвативший его ужас, когда он понял, что сейчас проиграет битву при Маренго. Словом, он вел себя наивно, по-детски, мужественно и немного смешно. В тот вечер он пленил Марго, но такой вечер оказался единственным, хотя ужины в Сен-Клу повторялись бесчисленное количество раз. Мадемуазель Жорж все больше и больше завоевывала сердца публики. Ее сценические триумфы на первых порах льстили самолюбию Наполеона, и вместе с тем привлекало умение себя вести в любой обстановке. Он не смущался при ней, как при иных дамах. Он не краснел и не дрожал, как во времена первого сближения с Жозефиной. Он ничего не стыдился и не казался себе смешным. Он вел себя с ней естественно и свободно. Ах, как он это ценил! Покорность и страстность, опытность и наивность, готовность к самопожертвованию и неистовая благодарность в финале, подтверждающая необычайную мужественность возлюбленного. Никто бы не мог устоять, вкусив хоть раз сладостную отраву, пьянящую самолюбие, — пусть и сдобренную изрядной порцией актерского мастерства. В конце концов, весь мир — театр и все люди — актеры. Шекспировская, кажется, истина, не требующая комментариев.

Бенкендорф не испытывал ревности. Речь шла, между прочим, об императоре французов и победителе русских армий при Аустерлице и Фридланде. Возвратившись в Петербург после бегства из Парижа, он объяснил собственные ощущения князю Шаховскому:

— Ты не представляешь себе, сколь она пленительна и чиста.

— Почему же не представляю? Очень хорошо представляю, — ответил без тени иронии Шаховской, и его некрасивое треугольное лицо осветилось улыбкой.

Он успешный комедиограф, что в России трудновато и небезопасно. Будущий член Российской академии, Шаховской понимал толк и в актрисах и в театре, не говоря уже о том, что управлял ими по поручению государя.

— Каждый раз при встрече с Марго мне чудилось, что происходящее я вижу со стороны, — продолжал Бенкендорф.

— Надо думать! Вполне сценический эффект, — опять улыбнулся Шаховской, приподняв широковатые брови над маленькими буравчатыми глазками — раскосыми, как у татарина. — Все в духе романа с актеркой.

— Я оправдываю любой поступок Марго. Не верь сплетням о ее кознях против Дюшенуа. Она никогда не жаловалась императору, что клака срывала ей спектакль. В партере происходили кровопролитные стычки. Полиция врывалась в зал, арестовывала и правых и виноватых. Зрелище — бесподобное! Аристократы и почтенные буржуа отправлялись за решетку. Ничего похожего на то, что случается здесь, когда освистывают твою любимицу Вальберхову.

— У нас нет, слава Богу, клаки, — объяснил Шаховской. — И государь ее не допустит.

— Дюшенуа поддерживает императрица Жозефина. Аристократическая клака находит у нее покровительство. Вообще, клака в Париже вооружена стилетами и крайне опасна. Подъезд театра напоминает поле битвы. Полиция еле справляется. Люсьен Бонапарт стоял во главе партии мадемуазель Жорж.

— Ну, теперь она вне партий. У нас, слава Богу, их нет. Береги ее, Бенкендорф. Но и сам поберегись. У нас ничего французского нет — ни крутых, ни фурлинеров, ни клаки, и вместе с тем все есть.

— Ты противоречишь себе.

— Жизнь и театр одинаково противоречивы. Где вы живете сейчас? Удобно ли устроились?

— На Мойке, близ Зимней Канавки, в доме Грушкина. Будь любезен — зайди. Но я тебе доскажу о Дюшенуа. Она мила и талантлива. Клянусь честью — мила!

— Дюшенуа я видел не раз. Достойная актриса, но парижское счастье переменчиво.

— Ей трудно было оказать сопротивление Марго, которая больше соответствует вкусам публики. Однако она утомилась от борьбы. Здесь ее талант засверкает новыми красками.

— Чью сторону держал Тальма́?

— Он в стороне от битвы богинь. Как-то он спросил Марго, чью сторону держит Камбасарес? Она ответила совершенно серьезно: «Он нейтрален!» Какие люди принимают участие в схватке!