– Да, – сказала я, хотя мне не казалось, что это бред. Мне казалось, что это тактический ход.

– А о пропавших детях слыхали?

– Нет, – сказала я.

Ее телефон зазвонил, и она протараторила какую-то информацию про заказы, связанную, несомненно, с ее империей солений.

– Весь мир свихнулся, – продолжила она. – Прошлой весной я была в Квинсе, так у сестры кусты азалий расцвели на несколько недель раньше срока. А потом вдруг, ни с того ни с сего, ударили заморозки, и они все засохли. Вот что я вам скажу: если хоть что-то предвещает, можно ведь накрыть посадки брезентом, но все случилось в одну ночь. Столько мертвых цветов – у нее сердце разрывалось. А белки в Центральном парке – про белок слышали, нет? Было так тепло, что они вышли из спячки, прямо ошалели, а потом – бац – в апреле пошел снег: да еще и на Пасху. На Пасху – снег! Через десять дней их нашли рабочие – ну, те, которые мусор длинными кольями собирают. Десятки, бельчата и их мамочки, замерзли до смерти. Мир свихнулся, вот что я вам скажу. Весь мир свихнулся.

Кафе “WOW”, пирс Оу-Би

Кэмми высадила меня на Ньюпорт-авеню у пирса Оушен-бич, я дала ей пятьдесят долларов одной купюрой, и она, подмигнув мне, укатила. Я сняла номер в старом отеле “Сан-Висенте”, где десятки лет не менялось почти ничего, за исключением названия. Была рада заселиться в свой давнишний номер на третьем этаже. Когда-то я воображала, как буду под покровом безвестности жить в этом номере, сочинять детективные рассказы. Открыла окно, окинула взглядом длинный рыбацкий пирс с единственным кафе, и от этой картины нахлынула щемящая, желанная ностальгия. Было слегка ветрено, и шум волн, казалось, подкреплял зов дальних стран, скорее сюрреалистичных, чем реальных.

Я выполоскала грязную одежду в раковине, повесила сушиться в душе, потом, прихватив с собой куртку и вязаную шапку, прогулялась быстрым шагом по пляжу. Высматривая и вынюхивая, припомнила, что Кэмми так и не закончила свой рассказ о пропавших детях. В любом случае, никаких примет нашествия оберток не было – все, как всегда. Шла, ни на что не отвлекаясь, вдоль пирса, нацелившись на кафе “WOW”. Вдали виднелся пеликан, сидящий на обращенной к морю стене, на которой громадными голубыми буквами было написано “КАФЕ”. Еще одна картина, которая показалась мне блаженно-знакомой. Те, кто варит там кофе, накоротке с Богом. Их кофе – ниоткуда: его делают не из бобов Коны и не из бобов Коста-Рики, его привозят не с полей Аравийского полуострова. Это просто кофе.

В “WOW” было неожиданно много народу, и я присела в конце общего стола, где задавали тон двое мужчин – назвались они Хесусом и Эрнестом – и блондинка в стиле пинап, оставшаяся безымянной. Хесус был из Сантьяго. Определить, откуда родом Эрнест, мне не удавалось: может, мексиканец, а может, и русский; его глаза все время менялись, как кольцо-хамелеон, – то совершенно серые, то цвета шоколада.

Я невольно увлеклась их разговором о череде недавних чудовищных преступлений, но кое-какие ключевые детали подсказали мне, что на самом деле спор идет об убийствах в Сономе в “Части о преступлениях” – одной из книг шедевра Роберто Боланьо “2666”. Мол, это были реальные убийства или все они вымышленные? Зайдя в тупик, они выжидающе посмотрели на меня: так или иначе, я подслушивала уже несколько минут. Как-никак книгу я читала и перечитывала, вот и сказала им: убийства, скорее всего, реальные, а девушки, описанные Боланьо, символизировали реальных девушек, но не факт, что именно тех самых, убитых. Упомянула также, что, как мне говорили, Боланьо раздобыл у одного отставного полицейского дознавателя дела, касавшиеся нераскрытых убийств нескольких молоденьких девушек в Сономе.

– Да, об этом я тоже слышал, – сказал Эрнест, – но никто не может быть уверен – то ли история про полицейского, которую все друг другу пересказывают, – чистая правда, то ли ее сочинили, чтобы подкрепить выдуманный отчет полиции.

– А может, описания взяты из отчета полиции слово в слово, а имена изменены, – сказал Хесус.

– Ну ладно, допустим, убийства реальные, но станут ли они выдумкой оттого, что Боланьо вставил их в роман? – спросил Эрнест, уставившись на меня своими глазами подменыша.

У меня был наготове вариант ответа, но я промолчала. Задумалась: что происходит с книжными персонажами, когда писатель умирает, оставляя в подвешенном состоянии их судьбы? Спор заглох, и я заказала чаудер с лепешками. На обороте меню рассказывалась история кафе. “WOW” – сокращение от “walking on water”. “Ходить по воде”. Я подумала о чудесах, о Сэнди, не реагирующем на раздражители. Почему я уехала? У меня была идея поселиться в окрестностях больницы, дежурить у койки, вымолить чудо, но я ее не осуществила – меня отвращали обманчиво-обеззараженные коридоры и невидимые зоны засилья бактерий: все это пробуждает во мне инстинкт самосохранения и непреодолимое желание поскорее сбежать.

Хесус с Эрнестом снова кинулись спорить: говорили одновременно, иногда соскальзывая на испанский, и я упустила момент, когда беседа переключилась на первую книгу “2666” – “Часть о критиках”. Точнее, они обсуждали сны, которые снятся критикам. Один сон – про бесконечный, зловещий плавательный бассейн, а другой – про водоем с живой влагой.

– Писатель должен знать собственных персонажей как свои пять пальцев – даже содержание их снов, – говорил Эрнест.

– А кто сочиняет сны? – спросил Хесус.

– Кто-кто? Кто, если не писатель?

– Но писатель сочиняет им сны или заглядывает в реальные сны своих персонажей?

– Ключевое свойство – прозрачность, – сказал Эрнест. – Он заглядывает в их черепные коробки – видит их насквозь, когда они спят. Как будто они стеклянные.

Блондинка перестала ковыряться в шинкованной капусте на своей тарелке, достала из сумочки пачку сигарет. Какую-то иностранную на вид – пачка белая, слова “Филип Моррис” оттиснуты красным. Она положила пачку на стол, рядом с телефоном-раскладушкой.

– Но еще больше впечатляет его неортодоксальная манера разделять части текста, – сказала она, глубоко затянувшись. – “Вода была живая”, написал он, а потом поставил три звездочки. Читатель брошен посреди длинного, темного и бесконечного бассейна, не имея даже самодельного спасательного круга.

Мы все уставились на нее озадаченно. Внезапно она показалась самой продвинутой из всех – куда уж нам до нее. Я забыла, что проголодалась. Кто заводит речь о звездочках, разделяющих текст, и таким вот образом обрубает разговор?

Самое время выйти подышать. Я дошла до самого конца пирса, явственно воображая Сэнди: на голове у него бейсболка, он сворачивает на парковку, крутит руль своего белого фургончика, который смахивает на чердак интеллектуала-скопидома: завалы книг и исследовательских материалов, запчастей к усилителям и устаревшим компьютерам. В молодости он ездил на спортивном автомобиле, и мы проезжали сквозь Центральный парк, делали остановку в “Папайя кинге”, или катили дальше, до самой оконечности Манхэттена. На некоем этапе жизненного пути он сменил эту машину на белый фургон, и как-то в девяностых, после концерта в Портленде, мы поехали в Ашленд, на Орегонский Шекспировский фестиваль – на постановку “Кориолана” в современном прочтении. Сэнди любил Шекспира, особенно “Сон в летнюю ночь”. Его прямо-таки загипнотизировала идея обращать мужчин в ослов. Я рассказала ему, что Карло Коллоди в “Пиноккио” превращал озорных мальчишек в бедных обманутых осликов. Но старина Вильям додумался первый, торжествующе возразил Сэнди.