ответ на грубый окрик директора, ставшего лиловым от ярости, они не пошевельнулись. Восьмиклассники бросились к помосту, тесня туда же и первоклассников. «Сами вы сопляк! Со своими приятелями так разговаривайте! Дурак! Болван!» Воздух гудел от яростных выкриков. В этом шуме и гаме малыши тоже словно с цепи сорвались, двор угрожающе бурлил, все словно взбесились, стоявшие на помосте испуганно смотрели на гимназистов, лиловая физиономия директора побелела. Казалось, еще мгновение, и все набросятся на них, но тут позади цивильных на помост поднялся Тиктак, рукой отстранил директора и стал перед бушующими детьми. Он не произнес ни звука, и все-таки вмиг воцарилась глубокая тишина; в этой немой тишине под порывами ветра уныло хлопала дверь гимнастического зала.

— Все по местам, — сказал Тиктак, и бесформенное месиво тотчас распалось, образовав стройные колонны. — Не забывайте, дети, — сказал Тиктак, не повышая голоса, — не всегда все свершается по вашему хотению. Да исполнится воля божья!

Директор злобно посмотрел на него, но оборвать не посмел, к тому же Тиктак уже сошел с помоста и смешался с учителями-цистерцианцами. Опять началось монотонное чтение, имена падали во двор одно за другим, но теперь встречались полной тишиной, названные безмолвно покидали строй и становились в новые колонны — тех, что переходили в школу на улице Шейем и в государственную гимназию.

— У кого-нибудь есть вопросы? — спросил директор, тоном давая понять, что вопросов ни у кого быть не может.

Классы стояли безмолвно, пожалуй оскорбленно, и не скрывали отчужденности. Директор уже было поднял руку, чтобы отпустить всех, как вдруг среди первоклассников началось какое-то движение; Воробей обернулся и увидел: из их строя вышел Гундрум и остановился перед помостом.

— Я тоже хочу перейти в школу на улице Шейем, — сказал он.

— Почему? — спросили его сверху.

— Так. Хочу перейти туда.

— Это еще что за «хочу — не хочу»? — заорал директор, несколько осмелевший оттого, что Гундрум вышел из колонны младшего класса. — Марш на место!

Гундрум спокойно перебросил через плечо затянутые брючным ремнем учебники, повернулся и не торопясь зашагал к воротам с таким видом, словно решил никогда в жизни не переступать порога какой бы то ни было школы.

— Почему ты не прислуживал во время мессы? Ты же собирался? Разве не так? — спросила тетя Тэта, вешая пальто в шкаф: она только что вернулась из церкви.

— Меня прогнали. Мне больше нельзя быть министрантом.

Тетя Тэта вздрогнула, быстро повернулась к нему, по глазам ее было видно, что ей чудятся за этой вестью какие-то ужасные прегрешения. Воробей испугался, он и сам уже считал себя повинным в неведомых, но тяжких грехах.

— Я ничего не сделал, тетя Тэта, я ничего, ничего не сделал! — закричал он отчаянно.

— Что они сказали? Почему?

— Сказали, я вожусь с негодяями.

— С какими негодяями?

— Дорогая тетя Тэта, я только с Шани Ботошем вожусь, вы же его знаете, только с ним дружу. — Вдруг его голос зазвучал с ненавистью: — Потому что мы бедные, вот почему! Потому что бедняка всякий пнуть норовит!

Это были слова парикмахера, Воробей поглядел на тетю Тэту: он не знал, можно было так говорить или нет.

— Ну что ты, малыш! — укоризненно сказала тетя Тэта. — Святой отец любит тебя. Он всех бедных любит.

И сразу заплакала, как человек, который и сам понимает, сколь он беспомощен; утирая слезы, она подошла к фотографии Дюсики.

— Только ты возвращайся домой поскорее, Дюсика, поскорей возвращайся! — И повернулась к Воробью: — Он бы нас от всех защитил. Ты не бойся, он нас в обиду не даст.

Воробей встал, подошел к своей старой тетке, взял ее руку.

— Вы только не плачьте. Он обязательно вернется.

— Ну конечно, вернется! — воскликнула тетя Тэта, глядя на племянника с отчаянием и надеждой, как будто слова Воробья могли решить судьбу ее Дюсики.

— А то как же! — сказал Воробей.

Он уже лег, когда тетя Тэта подошла к его кровати.

— Это не из-за ребят из исправительного? — спросила она.

— Вы про что?

— Ну, что тебя к службе не допустили. Не из-за того мальчика, о ком ты рассказывал? Который отца своего ограбил?

— Бандит, — сказал Воробей.

— Да, да, Бандит!

Воробей сел на постели.

— Мне Бандит нравится, — сказал он.

— Но ведь он грабитель, обокрал собственного отца! Тебя из-за этого прогнали, сыночек, так и знай. Ой, боже мой, я же говорила, не якшайся ты с этими, из исправительного!

— Он не крал, неправда это, — сказал Воробей. — Я видел, как ребята жребий тянули, кому выбирать, Бандит спрятал камешек в правой руке, а Тыква по левой руке ударил…

— Тыква? Кто это?

— Тоже из исправительного. И тогда все стали кричать, что Бандит схитрил, что у него и в другой руке нет ничего. А Бандит сказал: ладно, будь по-вашему, я схитрил, можешь ты выбирать ворота. А я видел, как он выбросил камешек из другой руки! Потому что вовсе он не хитрил, у него был камешек!!!

— Не поняла я ничего, очень ты путано рассказываешь, сыночек. А только люди говорят, что он обокрал своего отца.

— Неправда! Не было этого!

— Ну, хорошо, хорошо, спи спокойно. Помолись и спи.

Воробей видел отца Бандита. В тот день они опять играли на площади. Глава Семьи был судьей. И вдруг Бандит выбежал из ворот, вытянулся по стойке «смирно» перед Главой Семьи.

— Здесь мой отец, — сказал он.

Глава Семьи приостановил матч

— Где?

Бандит указал кивком головы.

С улицы Газ к ним приближался мужчина в шляпе «жирарди», в белых брюках; в левой руке у него была тонкая трость. Он пожал руку Главе Семьи, помахал мальчикам.

— Приветствую всю компанию, — сказал он, явно ожидая восторгов по поводу того, как по-свойски с ними держится.

— Можете взять сына на час, — сказал ему Глава Семьи, но Бандит не дал ему договорить:

— Матч не закончен.

— Ну-ну, поиграйте, — несколько смешавшись, сказал «жирарди», с высокомерным видом играя тростью.

Бандит вернулся в ворота, а его отец улыбнулся Главе Семьи, отчего его губы стали похожи на гусеницу, и сказал:

— Вы с ним построже, два-три подзатыльника ему явно не повредят.

— У нас никого бить не принято, — ответил Глава Семьи и отошел, словно его призывали дела.

Опять стали гонять мяч, отец Бандита некоторое время потоптался еще у края площадки, иногда даже кричал что-то поощрительное, но ребята не обращали на него внимания. Воробей сгорал от стыда: как можно обращаться так с человеком! Хуже чем с собакой!

Когда он в следующий раз обернулся, отца Бандита уже не было. Воробья почему-то трясло, он побежал