class="p1">Ну и ну, до чего только не доживешь на этом свете! Дочь протягивает мне листок бумаги, вкривь и вкось исписанный крупными, с воробьиную головку, буквами, они плетутся друг за дружкой, шатаются, выгибаются. Но сомнений нет: рукопись даже на первый взгляд имеет форму стихотворения. Название — «Бабочка».

В вазе из окровавленных костей

стоит цветок.

Глубоко стоит под землей.

А в чашечке цветка

лежит

мертвая-премертвая

бабочка.

Раскинуты

разрисованные крылышки

и уже не трепещут,

только все равно

они унесут ее в небо!

Я прочитал. До меня еще не доходит самый смысл стихотворения, я спотыкаюсь на «вазе из окровавленных костей».

— Откуда у тебя эта «ваза»?

— А помнишь, у Петефи есть такая самая ваза? Помнишь?

Против столь высокого авторитета мне возразить нечего.

— Вообще-то, папа, я этот стих тебе написала. И твоему крылатому человеку.

— Крылатому человеку? — Булавочная головка где-то внутри ожила, она царапает, жжет.

— Да, и ему. Так ведь нельзя: ушел в землю, и все.

— А как же можно?

— Тот человек сперва провалился и падал, долго-долго падал, и вдруг оказался в большом черном дворце. В этом дворце жили семеро чернокрылых.

— Кто жил?

— Семеро чернокрылых. И твоему белокрылому человеку приходится с ними сразиться. И победить. Всех семерых.

— И он победит их?

— Ну а как же! И когда он их победит, то станет таким сильным, что наконец-то сможет поднять свои огромные крылья. И полетит. Он вылетит из-под земли и, если захочет, полетит к самым звездам.

Я сижу, опустив голову, печалясь и все же надеясь. Неужели это дитя знает о жизни больше, чем я? Да может, мой крылатый человек потому и сопротивлялся так, потому и не давался мне, что я безжалостно зарыл его в землю, не оставив хоть малой надежды? В самом деле, так нельзя обращаться даже с собакой!

— Ты понимаешь? — спросила дочка.

— Понимаю, — ответил я ей кивком, хотя должен бы крикнуть: ты спасла меня, дочь!

Где-то он бродит сейчас, крылатый мой человек? Все еще падает, ниже и ниже? Или вступил в сражение с чернокрылыми? А может, уже расправляет крылья? Где бы он ни был, лишь бы не терял надежды. Это говорит ему моя дочь.

Капкан

В корчму вошел маленький мальчик. На нем были забавно крошечные джинсы и белая тенниска с великолепным пиратским трехмачтовиком на груди; правда, корабль вышит был голубыми нитками, но в том, что он именно пиратский, сомневаться не приходилось. Взгляды сидевших в корчме невидяще скользнули над головой мальчугана, в помещении стоял неумолчный гул, рассекаемый иногда взрывами смеха, громким выкриком. Между тем малыш так и притягивал глаз, дым вокруг него словно бы поредел, пристыженно убрался подальше, к потолку, рассосался по темным углам. Дым заметил мальчонку.

Малыш огляделся. На его лице — воинственность полководцев и настороженная хитрость разведчика, действующего по тайному заданию. Он что-то замышлял. К стойке вела выложенная белыми каменными плитками дорожка, свободная от столиков. Среди белых плит, ближе к входу и чуть правее середины дорожки, сиротливо лежала одна-единственная черная плитка. Скромная, совсем не кичащаяся собой черная плитка. Кто когда-либо помышлял о ее существовании? Кто вообще хоть однажды заметил ее? Разумеется, никто.

Но мальчуган тщательно оглядел черный квадрат, наклонясь вперед, присел на корточки (у детей это получается удивительно ловко) и уперся руками в колени.

Все это продолжалось мгновение: малыш заметил у входа в корчму чью-то тень и молниеносно отскочил за одну из колонн. Вошедший, надо полагать, видел мальчика с пиратским кораблем на груди — не только то, как он отскочил за колонну, но и торчавшую из-за нее головенку. Оказалось, однако, что правила он знал. Поэтому упорно глядел в прямо противоположную сторону, стараясь держаться совершенно естественно; он оглядывал корчму, всем своим видом показывая, как сильно встревожен, и решительно не замечал торжествующую рожицу, высовывавшуюся из-за колонны.

Это был невысокий мужчина лет тридцати, склонный к полноте, но отнюдь не толстый, с приятным, улыбчивым лицом.

— И где же этот знаменитый Аль Капоне? — проговорил он еще в дверях, словно бы рассуждая сам с собой, но достаточно громко, чтобы ликующий Аль Капоне убедился, сколь превосходное выбрал себе убежище.

Мужчина сделал два шага от двери.

До сих пор наивное интермеццо было их частным делом, корчма жила сама по себе. Но едва мужчина сделал второй шаг, как все изменилось. Мальчонка выскочил из своего укрытия с торжествующим, победным воплем:

— Попался! Руки вверх!

Мужчина поднял руки и замер с самым растерянным видом; однако было неясно, оттого ли он растерялся, что попал в плен, или просто не мог сообразить, что на сей раз означает торжествующее «попался!» Держа руки вверх, он искоса оглядел себя, соображая, что к чему, его взгляд скользнул сперва по левой, потом по правой ноге — и тут он явно что-то заподозрил. Его правая нога стояла на черной плитке.

— Капкан! — воскликнул Аль Капоне, и его круглая рожица сияла всей хитростью целого индейского племени, испокон веков выходившего на охоту с капканами.

Мужчина зашипел от боли и даже присвистнул, осторожно пошевелил ногой. Он явно старался оторвать ее от пола, но капкан держал крепко.

Теперь вся корчма как бы исподволь наблюдала за ними. В центре скрестившихся взглядов были мужчина с поднятыми руками и Аль Капоне. Сидевшие в глубине зала даже приподнялись, чтобы лучше видеть. Искаженное болью лицо пленника вызвало на физиономии Аль Капоне выражение некоторого сочувствия. Он наклонился, потрогал капкан и снизу вверх поглядел на свою жертву.

— Больно? — спросил он.

— Еще как! — отозвался пленник. — Лодыжка — вдребезги. Отпустил бы ты меня.

— Дань платить будешь?

— Буду. С малиновым сиропом.

— Идет, — все так же на корточках сказал Аль Капоне. — Можешь теперь опустить руки.

Движениями бывалого охотника он высвободил ногу, зажатую капканом. Мужчина, прихрамывая, подошел к стойке. Мальчик остался на месте, держа капкан в руках.

— Забрать его? — спросил он. — Или поставить опять?

— Что ж, поставь, — сказал мужчина. — По крайней мере еще кто-нибудь узнает, почем фунт лиха.

Они даже не успели сесть за столик, как в дверях показался человек в плаще-накидке.

— Теперь гляди! — шепнул Аль Капоне.

Мужчина глядел, но глядела и вся корчма. Человек в накидке заметил устремленные на него взгляды, неловко остановился, провел рукой по узкому, как у гончей, небритому лицу. Не будь он в этой корчме завсегдатаем, не заглядывай сюда иногда и по нескольку раз на день, он, верно, решил