Мазарин застыла посреди бульвара, глубоко потрясенная. Одна из скульптур определенно была ей знакома. Прямо перед ней стоял ее жуткий преследователь, а на груди у него горел таинственный знак.

Не спуская глаз со скульптуры, Мазарин расстегнула пальто и достала медальон. Сравнив изображение на медальоне и знак на груди у незнакомца, девушка не поверила своим глазам: они были совершенно одинаковыми. Мазарин не знала, что и думать. Что происходит? Какую тайну скрывает странный знак? Кто этот человек и чего он хочет от нее? Спрятав медальон под пальто, девушка огляделась по сторонам, опасаясь, что тип с мутным взглядом по-прежнему следует за ней по пятам. Однако его нигде не было.

Кадис назначил ей свидание у Триумфальной арки. В тот вечер им впервые предстояло встретиться вне стен студии. С неба падали пушистые снежные хлопья, обещая тихую белую ночь. Мазарин любила снег; под его покрывалом исчезала уличная грязь. Париж превращался в прелестный меланхолический город, крики отчаяния тонули в густом снегу.

Улицы стремительно пустели. Прохожие открывали зонты и спешили по домам. Лишь Мазарин спокойно шла своей дорогой, оставляя на снегу четкие следы босых ступней. Мостовая превратилась в белый холст.

Девушка упрямо продолжала ходить босиком. Отвыкшие от обуви ступни перестали чувствовать холод. В конце бульвара, в клубах снега и тумана виднелся силуэт ее живописца.

Кадис ждал ее у Триумфальной арки. Одинокий и неприступный; в черном плаще, с буйной седой гривой, овеянный дымом вечной сигареты. Его взгляд был полон нежности.

— Почему ты позвал меня сюда? — спросила Мазарин, целуя художника в нос.

— В честь нашего триумфа.

— Триумфа? Над чем?

— Над жизнью. Мы бросили ей вызов и победили.

— Это ты так думаешь. На самом деле жизнь победила нас, не дала нам быть вместе. Это она вбила тебе и голову все эти предрассудки.

— Но, малышка, чтобы быть счастливыми, совсем не обязательно быть вместе.

— Ты мазохист... И садист к тому же.

— Я реалист... И к тому же мечтатель.

— Сама не понимаю, зачем я продолжаю ходить к тебе в студию и зачем пришла сюда. Зачем я вообще тебя слушаю.

— Наверное, ты просто не можешь по-другому.

— Мне осточертели твои парадоксы. Все дело в возрасте. Все-то ты изведал и познал. Наверное, мне давно пора тебя отпустить.

— Отпустить? Но куда? Я, кажется, уже везде побывал. И поверь мне, — он нежно обнял возлюбленную, — ты ничего не теряешь. Для наших чувств так в сотню раз лучше. Идем...

Кадис подвел Мазарин к фонарю.

— Встань под ним.

Мазарин подчинилась, принимая правила игры. Из-за исходившего от фонаря жара у нее мгновенно пересохло во рту. Теперь их с Кадисом соединяла широкая полоса света.

— Ты чувствуешь мой поцелуй?

— Да, — улыбнулась Мазарин.

— Это наш эксклюзивный, уникальный поцелуй. Только мы можем так целоваться.

— Но я хочу большего.

Кадис приблизился к девушке вплотную, почти коснувшись губами ее губ.

— Пойдем со мной. — Он протянул ей руку.

Рука об руку они поднялись по ступенькам, ведущим к арке. Наверху не было ни одного туриста.

Влюбленных охватило радостное волнение. С высоты жизнь казалась такой, как им хотелось бы. То был миг их торжества, один на двоих. Они очутились в самом центре сияющей звезды, площади Этуаль, от которой, словно лучи, расходились улицы города. Вокруг площади скользили в причудливом танце машины. Светофоры пропускали и останавливали, запрещали и разрешали. Никто не смел их ослушаться. Люди, давно примирившиеся с жизнью, и не помышляли о мятеже. И никто из них не смотрел вверх.

Никогда еще Кадис не чувствовал себя таким молодым. Весь мир лежал у его ног.

Снег шел все сильнее. Вокруг художника и девушки повис непроницаемый ледяной занавес. Кадис не мог отвести глаз от белых ступней своей ученицы на белом снегу.

— Можно я их поцелую? — попросил он.

И, не дожидаясь ответа, набросился на ноги Мазарин, как ребенок на любимое лакомство. Кадис целовал их медленно, облизывая каждый пальчик, проникая языком в складки между ними, легонько покусывая кожу. Не пропуская ни сантиметра. Его страсть разгоралась все сильнее. Мазарин чувствовала исходящий от учителя жар. Неужели это случится теперь?

Девушка расстегнула пальто. Под ним ничего не было. Она подставила нагое тело снегопаду. Снежинки падали ей на плечи, скользили по жаркой груди, таяли на завитках внизу живота. Крупные капли падали на лицо Кадиса, который глядел ей в глаза снизу вверх.

Устоять было невозможно.

Он видел, рисовал, писал и ласкал десятки тел, но ни одно не вызывало в нем такого желания. Кадис сорвал с Мазарин пальто, грубо повалил ее на снег. Зрелище нагого тела на белом покрове и серебряного медальона на груди сводило его с ума. Он потерял голову. Он был влюблен. Сердце Мазарин готово было выпрыгнуть из груди, сердце Кадиса трепетало на кончиках пальцев.

Рука профессора скользнула по ноге ученицы. Мазарин сладко застонала. Там ее еще никто не трогал.

— Я не могу! — прорычал Кадис.

Он не мог. На художника разом навалились все тревоги: предстоящая выставка, публика, картины, пресса, честолюбие, гнев, возраст, отсутствие вдохновения, импотенция... Сара. Страх потерять все сковал его. Сладкий миг торжества, когда Кадису казалось, будто он властелин мира, прошел, и теперь он чувствовал себя обессиленным, растерянным, уязвимым. Наваждение рассеялось. Распростертая на снегу, разгоряченная Мазарин глядела на него не понимая.

— Прости, девочка. Мне правда очень жаль. — Кадис набросил на нее пальто.

Мутноглазый, не оставлявший надежду напасть на след Святой, наблюдал за этой сценой с последней ступеньки, ведущей к арке.

Они простились у Вечного огня, молча обменявшись взглядами. Пламя у монумента было слишком слабым, чтобы отогреть обоих. Он зашагал по проспекту Фош, воровато подняв воротник плаща, словно стыдился самого себя. Она застыла у огня, раскинув руки, словно крылья бронзовой птицы, которая никогда не взлетит.

Мазарин хотелось оскорбить учителя, высказать ему все, что она думала и чувствовала, но Кадис выглядел таким подавленным, что ее гнев и горечь сменились жалостью. Больше у нее никого не было. Потеряв Кадиса, она потеряла бы саму себя, навсегда оставшись печальной, одинокой и опустошенной. Птенцом, который разбился раньше, чем у него выросли крылья. Гипсовым сфинксом, пустым внутри.

У Мазарин не было ни одного хорошего воспоминания о детстве и отрочестве.

От отца остался лишь смертный холод тела, лежащего в гробу, от матери — обвиняющий взгляд, приступы гнева, манера водить перед лицом дочери указательным пальцем, читая бесконечные нотации, и огромный список невыполнимых правил.