Стремление бирманца иметь вокруг себя свой маленький мир, без резких изменений и выходящих из стен иностранцев, в свое время было спроецировано на всю страну. Не случайно во время правления генерала Не Вина был период, когда иностранцам вообще было запрещено находиться в Мьянме более 24 часов, а контакты с внешним миром были сведены к минимуму. Очень просто объяснить все это особенностями характера генерала Не Вина. Но генерал лишь выразил на уровне государства свое собственное мироощущение, характерное для очень многих, если не для абсолютного большинства бирманцев. В том числе именно поэтому он так долго находился у власти как выразитель некоего национального характера. Нынешнее поколение людей у власти расширило контакты с внешним миром, но все равно во многом находится под влиянием старых идей. Их принцип очень прост: мы к вам не лезем — не лезьте к нам. Я уверен, что иностранных наблюдателей не пустили на выборы 2010 года именно исходя из этого принципа, а не потому, что кто-то что-то собирался подтасовывать: если поставить такую цель, в 60-миллионной многонациональной стране подтасовать результаты можно даже при наличии нескольких тысяч наблюдателей.

В этой узости и «заданности» мирка рядового бирманца — одна их причин того, почему в Янгоне, по сравнению, скажем, с Бангкоком, долгое время вообще практически не было никакой ночной жизни; это сейчас она постепенно появляется, причем, далеко не в лучших ее проявлениях. Другой пример — поздний возраст вступления бирманцев в брак, очень резко контрастирующий с показателями соседних с Мьянмой стран.

Отношение бирманцев к людям «своего» мира значительно отличается от отношения к чужакам. Это очень наглядно проявляется при разборках подвыпивших клиентов в ресторанах. Выпившие люди иногда склонны побузить, но и здесь разборки внутри своего круга и разборки вне — это очень разные вещи.

Если поскандалили два незнакомых человека, то можно поручиться, что драки скорее всего не будет. Они минут двадцать будут стоять в двух метрах друг напротив друга и истошно по очереди орать, тыча друг в друга пальцем и собирая вокруг себя толпу благодарных слушателей. Обзывать они друг друга могут как угодно, но руки распускать не будут. Неизвестно, кто этот незнакомый человек, с которым бирманец ругается: вдруг он принадлежит к какой-то группировке или имеет влиятельных родственников. Тогда весь твой мир, который ты так тщательно вокруг себя создавал, будет очень легко разрушен.

Если же в ресторане происходит самая настоящая драка с опрокидыванием столов — значит, повздорили люди, которые друг друга отлично знают, а скорее всего, морду друг другу бьют друзья. Такой вот парадокс современной бирманской действительности.

Еще один парадокс заключается в том, что человеком, живущим в своем медленном замкнутом мире, очень легко управлять, играя на эффекте внезапности. Один из моих друзей, шан по национальности, который довольно критически относится к бирманцам, хотя и признает, что шаны — тоже не подарок, доказал это мне на одном простом примере. Он просто подходил на улице к бирманцу средних лет, который нес в руках какую-нибудь сумку, и довольно спокойно говорил ему: «Брось это!». Бирманец тут же покорно бросал свою сумку на землю. Я понимаю, что это — не испуг, и что бирманец испугается только через несколько секунд. Но до этого — послушно выполнит команду, даже не осознавая, кто и что от него требует. При отсутствии собственных мыслей по поводу происходящего (на это требуется время) он послушно исполняет чужую волю. В этом — одна их причин того, почему бирманская толпа при необходимости очень хорошо управляема.

При всей спорности таких психологических опытов над людьми с сумками, они весьма показательны для понимания бирманцев. Злые языки говорят, что бирманцы в основной своей массе честны: они не крадут только потому, что кража — это стресс для крадущего, а стресс — это выход бирманца из привычного спокойного ритма, чреватый разрушением созданного вокруг него мира, например, если вор попадется, и его будут бить ногами. Поэтому мьянманец может обмануть человека, например, подсунув ему дрянь, но не решится на кражу кошелька. Так что общеизвестная честность бирманцев объясняется в данном случае отнюдь не с позиций присущей им высокой буддистской морали.

Замечу, что молодое поколение янгонцев активно преодолевает эту традиционную бирманскую замкнутость самыми разнообразным способами. Я неоднократно видел, как бирманцы дерутся во время концертов; тут концерты проходят, как правило, без сидячих мест: люди просто собираются тесной толпой на поляне перед сценой и смотрят выступление любимых артистов. Драки среди разгоряченных музыкой и алкоголем, а иногда и не только алкоголем молодых людей — не редкость. А стоять и орать, как это делают их взрослые родственники, при гремящих динамиках — занятие глупое. Поэтому при наличии конфликта толпа, какой бы тесной она ни была, обычно расступается, давая стратегический простор дерущимся. Она же после окончания драки поглотит в себе участников, и вряд ли ты кого найдешь, если устремишься в погоню. Интересно, что когда кто-нибудь направляет со сцены на дерущихся прожектор, драка тут же прекращается, и ее участники падают на землю, закрывая лица: конспирация при драке соблюдается полная, и у дерущихся есть все способы сохранить инкогнито и безопасно отступить. Такая вот новая редакция мьянманского «своего мира».

Иностранцев всегда поражает довольно своеобразное отношение мьянманцев к деньгам. До сих пор тюки денег в Мьянме перевозят в обычных драных джутовых мешках в кузовах грузовичков-скотовозок с навесом. В лучшем случае их охраняет какой-нибудь инвалид, вооруженный рогаткой, да и следит он скорее за тем, чтобы мешок сам не вывалился из кузова на повороте или его не сильно мочило дождем. Из дыр в мешках торчат углы тюков с деньгами, машина среди другого транспорта останавливается на светофорах, но никто не подскакивает к кузову, не выхватывает мешок и не бежит с ним наутек, хотя, в общем-то, нуждающихся в деньгах людей в Мьянме очень много.

Потом эти мешки привозят в какой-нибудь мьянманский банк и сваливают в операционный зал; до недавних времен операционные залы почти всех мьянманских банков были похожи на помещения российских провинциальных вокзалов с кассами. И лежат эти драные мешки с торчащими из них деньгами под ногами у клиентов в ожидании, что их заберут и унесут за стойку.

Когда Мьянма была царством уличных менял и «черных» обменников, в этих обменниках всегда поражала абсолютная доступность денег для окружающих. Как правило, деньги, причем не только кьяты, но и доллары с батами, стоят тюками вдоль стен, а вокруг слоняется масса народу. Чаще всего это обычные помещения со старым рассохшимся полом и обшарпанными стенами в подтеках. В лучшем случае они запираются на какую-нибудь щеколду с несерьезным замочком, но обычно они стоят открытые для всех желающих. Сюда прибегают уличные менялы, а также те клиенты, которые не хотят связываться с уличным обменом, или ВИП-клиенты с крупными суммами. Все вокруг знают, что в этом помещении штабелями в несколько рядов лежат деньги, но никто не врывается сюда с оружием и не требует их отдать.

В центре Янгона, на чердаке старого колониального жилого дома, компания «Ба Тан», названная по имени отца-основателя, этнического мьянманского китайца, до сих пор крепко держащего этот бизнес в руках, по средневековой технологии чистит золото для всех желающих. Клиенты приносят самородки и бесформенные слитки, а дело У Ба Тана — довести их до чистоты 9995, сформировать из них слитки с фирменным оттиском и снабдить сертификатом. Работы идут на старом закопченном чердаке: там горят очаги типа нарисованного на холсте в каморке папы Карло, где в каких-то круглых глиняных комках плавится золото. Любой российский пожарный в ужасе схватился бы за голову от такого зрелища.