кружку крепкого эля. Вспухшие на предплечьях рубцы саднило. Ладони горели. И зачем он согласился, — как поможет, если руки болят? Но за Дуги действительно надо приглядеть… Надо. — Домой только сбегаю…

— Сбегай, сбегай, парень, — трактирщик похлопал его по плечу, — только пошустрее возвращайся, скоро гость повалит, — только крутиться успевай…

— Да погоди ты, — сердито пихнула его жена в объемный живот, — у него ж все руки в ожогах… Для Дуги-то он все, что мог, сделал, а про себя и забыл.

Улла принесла корзину с целебными снадобьями и наклонилась к Бренну. — Теперь я за тобой поухаживаю, Бренни…

Тетушка осторожно обмазала ему предплечья холодящей мятной мазью и умело перевязала лентами чистого полотна. — Может, поешь, — спросила она, затягивая узелок.

Бренн помотал головой — его тошнило, губы ссохлись и о еде он и думать не мог, но зато выпил бы целый океан. И бабушка Ойхе, будто почуяв его нужду, сунула ему в ладони кувшин с холодным кислым молоком. — Поди, злишься, что подвела тебя старая Ойхе, жалеешь, что поддался на мои уговоры помочь Дуги? — старуха пристально смотрела ему в глаза, будто хотела до донышка узнать его мысли.

— Да ни капли.

Слова сорвались с губ прежде, чем он успел подумать. А когда подумал, подтвердил: — Ни капли, афи. Зуб даю…

— А и правда, не жалеешь… Напужался до страсти, но не жалеешь, — пробормотала Ойхе. — Только гляжу, на сердце у тебя темно… Как в бочке с дегтем… — добавила она, нашаривая трубку в глубоком кармане. — Ну, тогда, стало быть, с завтрашней зари буду призывать Жизнедателя Светлосияющего… Упрошу его, чтоб прикрыл он тебя от глаз дурных, всевидящих да вглубь смотрящих.

***

Вечер прошел в пригляде за Дуги, чередуясь с беготней с подносами и кружками, и Бренн никак не ожидал, что так устанет. Коленки дрожали, волнами накатывала слабость, из носа то и дело капала кровь и тянуло блевануть. Но похоже, что дурная немочь лишь частично связана с ожогами «розочек». Ему сильно схудилось именно после лечения Дуги. Что-то вроде такого же происходило с ним после того, как он зашептал зуб Дрифы, но тогда он отделался гораздо легче. Видно, гнилой зуб — ерунда по сравнению с ядовитыми поцелуями армии медуз, атаковавших Дуги.

Однако же таскать эль, даже с обожженными ладонями, куда легче, чем стоять у наковальни или кузнечных мехов. Да и дурнота к ночи ослабла. Правда, от мыслей о предстоящем испытании ни суета, ни тревога о Дуги отвлечь его были не в силах. И хорошо, что он занят всю ночь — все равно заснуть не удастся — ужасы, которые могли ожидать в Доме Правосудия, врывались в сознание, отравляя не хуже яда медуз. Моментами казалось — он бы сам прыгнул в клубок склизких тварей, лишь бы избежать этой тухлой проверки у Непорочных.

Глава 7. Пирамида

Бренн не соврал старой Ойхе и не злился на нее за то, что она вынудила его заняться спасением внука на глазах у врачевателя. Ему уже не хватало ни воли, ни сил, пока она не встряхнула его. Он почувствовал толчок — похоже, бабка Дуги влила в него свою небольшую силу димеда… И этой искры хватило, чтобы разжечь пожар в крови Бренна.

И все-таки, может, не стоило скрывать яджу, а добровольно явиться на проверку? Да и сейчас еще не поздно, — пойдет и честно расскажет Дознавателям Непорочных, что он просто ничего не понимал, не знал о появившихся способностях и потому не успел сообщить о растущей яджу? Что такое случилось с ним впервые, просто он очень переживал за умирающего друга, и вот… И что теперь он готовится стать димедом-лекарем…

Стыдоба — так бояться Непорочных, как боится он — до икоты, до дрожи в коленках. Позорище. И все эти восемь лет его борьба с ненавистным утробным страхом оказывалась тщетной. Когда Бренн встречал жрецов или эдиров, на него накатывала душная волна паники. Несколько раз это закончилось тем, что он обмочился как младенец… и до ночи прятался в мокрых штанах за ящиками у старых доков, чтобы никто не увидал его позора. Ведь если бы прознали, что приемыш кузнеца с переулка Утопленников — жалкий ссыкун, трясущийся от вида хламиды Непорочного, житья не стало бы вообще. Лишь годам к семи Бренн научился справляться со своим мочевым пузырем при виде служителей Ордена, но гложущий страх перед ними никуда не делся.

А теперь, — когда пульсирующую внутри него яджу обнаружил поганый врачеватель Барнабас, он вообще не понимал, что делать. Однако, страх перед Непорочными и ненависть к Верховному Жрецу смешивались с острым желанием стать таким же сильным, как они. Нет, не таким же. Сильнее. Чтобы отомстить, чтобы заставить их дрожать и ссать в штаны при взгляде на него, Бренна. Чтобы стать могущественным и неслыханно богатым. Все так просто.

Нельзя признаваться. Даже если ему поверят, что он всего лишь наивный тупой простолюдин, недавно ставший совершеннолетним и еще не узнавший всех правил Ордена, его используют как «овцу» и выдоят досуха. Непонятно только, что говорить и как правильно себя вести во время проверки в Доме Правосудия, — оставалось надеяться на мольбы старой Ойхе.

***

Когда таверна наполовину опустела, а часть посетителей заснула, уткнувшись лбами в лужи эля и синюхи, Бренн, кивнув бдящему у дверей Дрифе, скользнул за дверь. В густых предутренних сумерках еще горели фонари, освещавшие путь до Храмовой площади. Он нерешительно поднялся по стертым ступеням Храма Светлосияющего Жизнедателя Синдри к высоким приоткрытым створам, между которыми пробивалось теплое сияние.

Войдя внутрь огромного высокого зала из черного мрамора, Бренн невольно прищурил глаза, спасая их от слепящего белого пламени огненного шара Синдри. Шар горел, искрил и угрожающе шипел во рту огромной — до самого свода — темно-красной головы Бога, вокруг которой спиралями вились такие же кроваво-красные пряди. Лица Жизнедателя нельзя было разглядеть за испускаемым из его рта светом, так он был ярок. Чем ближе Бренн подходил к голове Синдри, тем нестерпимее становился жар. Он остановился у края широкой черной трещины, которая разрывала темно-красные плиты пола, уходя вглубь древнего фундамента, и отделяла смертных от испепеляющего огня Синдри. Прикрывая глаза ладонью, Бренн размахнулся и бросил монеты в гудящий светящийся шар — в распахнутый рот Бога.

— Жизнедатель принял твой дар, юноша, — раздался спокойный