Проходя по широкому коридору, я увидел тело, покрытое коричневым пальто. В долю секунды я забыл обо всем, что происходило в последние несколько часов, и склонился над стариком. Тот тяжело дышал и обеими руками вцепился в грудь. Вены на его лбу вздулись и, казалось, готовы были лопнуть, волосы слиплись от пота.

– Я сейчас позову на помощь!

– Не… не надо!.. – он выкашлял слова вместе с каплями крови из прокусанной губы. – Просто… аргх… просто сердце. Таблетки в… моем боксе.

– Показывайте где.

Перекинув его руку через свою шею и подхватив за бок, я помог ему подняться и повел дальше. Оказалось, старик не дошел до бокса буквально десяти метров. Мы ввалились в тесную комнатку с тумбочкой и компьютерным столом. Я посадил больного на кровать, отыскал в ящике коробку с таблетками. Старик схватил ее, высыпал горсть в ладонь и жадно отправил в рот.

Не скажу, что я остался в ожидании благодарности. Просто хотел быть уверенным, что с этим человеком все будет в порядке. Но когда он глубоко вздохнул и открыл глаза, то сказал мне такое, чего я никак не ожидал услышать:

– Ну и ради какого дьявола ты меня вытащил из ада?!

– Что?! Да вы ж сами мне сказали про таблетки!

– Господи! – старик закатил глаза и дважды ударил себя по лицу. – Тупые животные рефлексы. Находясь на грани смерти, мы начинаем лихорадочно вгрызаться в жизнь. Даже если на самом деле не хотим этого.

– Вы не хотите жить?

Он посмеялся и показал мне свое лекарство.

– Все равно со дня на день сдохну, нет смысла оттягивать неизбежное. Сделай одолжение, пацан, – в следующий раз, как увидишь меня, просто пройди мимо.

– Ни за что.

– Отказываешься исполнить последнюю волю умирающего?

– Именно так.

– Ой, ну и катись тогда к черту. Что за люди: ни жить нормально не дают, ни умереть спокойно.

Явно неготовый к тому, что меня будут обвинять в спасении человеческой жизни, я захотел если не провалиться сквозь землю, то хотя бы запереться в своем боксе. Но стоило нажатием кнопки открыть дверь на выход, как старик окликнул меня:

– Ты же не из шайки того слизняка Иори?

Такой резкий отзыв о приятеле мне не понравился, но я также определенно не хотел причислять себя к тем людям, которые постоянно его окружали.

– А вам-то что?

– Да просто будь ты один из них, ты бы точно прошел мимо. Мне приятно, что я не один в этой вонючей дыре, у кого мозги еще работают сами по себе, а не по руководству «Ариадны». Тебя как звать?

Я назвал свое имя, а старик представился Говардом Хэнксом.

– Джека Лондона уважаешь?

– Парочку романов.

– А Чака Паланика?

– Никому так и не удалось повторить его стиль.

– В таком случае нам точно будет о чем поговорить. Заходи ко мне время от времени. Если я не тут, то в кафетерии… И это, Артхейт… спасибо за помощь.

Ответив кивком, я покинул его бокс и направился к своему. Мимо проходили авторы, обсуждавшие между собой разные сюжетные повороты, и, глядя на них, я понял, почему такой неординарный и нелюдимый человек, как Хэнкс, захотел поговорить со мной. Ведь он такой же человек, которому просто необходимо поделиться мнением, услышать собственный голос. И если Дэйв подружился со мной, потому что я ничем не отличался от других, то старику я стал интересен по обратной причине: я, как и он, не желал быть похожим на этих второсортных писак.

День 14

– Еще сорок человек исключили из конкурса, – сказал я, не зная, как еще можно начать разговор.

– Ага, – ответил Дэйв, стуча пальцами по клавиатуре. Я не смотрел на текст, но все-таки заметил, что его произведение преодолело отметку в тридцать страниц. – Ну зато меньше конкуренции. Кстати об этом, как дела с твоим произведением?

У меня не было желания сообщать, что я так увлекся копированием сюжета длинного сериала, что теперь рискую не успеть закончить рукопись к концу месяца. Оставалось либо изрядно урезать существующую историю, но тогда образуется множество сюжетных дыр, в которых даже весь «Парнас» поместится, либо вообще начинать писать что-то новое.

– Есть свои плюсы и минусы.

– Как и у меня, – шумно выдохнул Дэйв. – Самое сложное в любой фантастике то, что ты всегда должен уметь повышать планку не только собственную, но и тех, кто пишет в том же жанре, что и ты. Вон, видишь Дэмиена? Номер триста пятнадцать. Он тоже пишет историю про то, как человек из нашего мира попадает в фантастический. И у него, и у меня космоопера с попаданцем. И вот если у него представлены четыре инопланетные расы, то я должен придумать и грамотно расписать шесть. Если у него размер космического крейсера равен половине планеты, то у меня он должен быть равен двум планетам.

– А откуда ты знаешь про его работу?

– Да он сам рассказал мне весь сюжет. Многие люди, которые живут мечтами, а на деле еще ничего не достигли, очень любят вести себя так, будто их имена уже можно встретить на полках каждого книжного магазина в мире. Когда я учился в школе, и на моем сайте появились первые четыреста подписчиков, я все равно не считал себя успешным и никому не говорил о том, что я писатель. Потому что я не мог ничем это доказать. Ты думаешь, Стивен Кинг называл себя писателем, когда гвоздь над его кроватью упал под тяжестью оповещений об отказе из издательств? Уж точно нет. Он стал писателем после «11/22/63».

– Его же первая книга «Керри».

– Да? Ох, ну не суть… с этой работой я уже теряться начинаю.

С самого пробуждения стало ясно, что день не задался: писать не писалось, настроение никакое, делать нечего. И чтобы не потратить его совсем впустую, я все-таки решил заглянуть к Хэнксу. Но в боксе его не оказалось, только пухлая стопка страниц лежала на столе. Без особого внимания я пробежал глазами по самой верхней и самой мятой и тут же застыл. Весь лист, от верхнего края до нижнего, покрывал неаккуратный размашистый почерк.

Скажу честно, у меня даже не возникло мысли, что я занимаюсь чем-то, чем не должен. Я и не думал, что вторгаюсь в личные записи чужого человека. Изумление от того, что Хэнкс все-таки что-то пишет, так овладело мной, что я без раздумий взял рукопись, сел на край кровати и начал читать.

Читал не бегло, как это бывало с работами тех конкурсантов, которые дошли до «КОНЦА», а долго, вдумчиво, практически проговаривая про себя каждую букву. Наверное, ни один великий редактор не относился к тексту с таким вниманием и трепетом, с каким это делал я. Но то было не желание выискать ошибки или недочеты, а самый настоящий интерес, граничащий с восторгом.

Он писал о Столице. Не о Централе или Подгороде, а обо всей сразу как об отдельном мире. Поэтический слог Хэнкса пытался уловить все: каждую улицу и перекресток, и камни на асфальтированных дорогах, и дома, в которых растут дети под надзором «Ариадны», и поиски самого себя. На страницах разворачивались и драки за выживание в трущобах Подгорода, и не менее жестокие сцены из самого Централа, где люди, желающие остаться «чистыми», совершали грязные поступки. Уникальная комбинация едкой трагикомедии с философской глубиной. Хэнкс писал остроумно: с юмором, патетикой, проницательным наблюдением, болью, радостью и всем, что возможно. Автор критиковал, насмехался, обвинял, но при этом в каждом его слове чувствовалась железная уверенность в том, что свобода не умерла в сердцах людей и что им просто надо напомнить, каково это – дышать полной грудью и жить в соответствии со своими мыслями. Дойдя до последних страниц, я не мог поверить, что прочитал только что настоящего современного Писателя.