Вот, вроде снова развиднелось. Раздвинулся горизонт, и опять впереди словно стена грязной ваты. Ужас какой-то. Любопытный, кстати. Принимаю вправо, чтобы не ослепнуть, но тут границы размыты, и я во что-то чуть не влетаю. Задний ход, а, чтобы не всплыть, принимаю немного балласта – нет сейчас ничего более неприятного, чем показать рубку. Во что же я чуть не влетел?

Так, толстые деревянные сваи стоят стеной вплотную друг к другу. Причал. Крадусь вдоль него, стараясь не потерять хотя бы этот ориентир, и что-то большое темное надвигается на меня. Опять экстренный реверс винтов, и я уже на глубине пятнадцать метров. Нельзя забывать, что плавучесть у «Ныряльщика» сейчас отрицательная. Беру чуть влево, подхожу к неведомому препятствию правой скулой, а нет ничего, вернее, это какое-то рангоутное дерево, опутанное вантами. Выходит, еще один свежеутонувший корабль. Обнуляю ход и погружаюсь еще на несколько метров. Вот тут уже четко видно.

Нет, они мне-то хоть что-то оставили? Явно военный корабль опять лежит на боку, потому что рядом видна вывалившаяся из него на дно пушка. И тоже пузыри продолжают выделяться откуда-то, хотя и немного.

М-м-да! Господа лейтенанты натворили здесь делов. Как хорек в курятнике – всех передушили. Хотя я ведь видел кого-то стоящего на якоре. Большого такого, глубоко осевшего. Интересно, смогу ли отыскать, а то петлял как заяц и окончательно запутался. Закладываю дугу влево и следую туда, где, как мне кажется, располагалась достойная торпеды цель.

Есть. Тот это экземпляр, под которым я уже подныривал, или не тот, наверняка не скажешь, но тоже большой и намного лучше видный. И как-то якорная цепь у него неспокойна. Ба! Ее же выбирают! Разворот, доворот, всплытие. Вот теперь через воздух видно нормально. Нельзя стрелять, слишком близко. Спячивание, остановка, прицеливание, пли. Энергичный разворот, нырок – и деру. Курс – на север. Жму изо всех сил и… новый пинок под зад. Попал, значит. Торпедой. Дальше можно не торопиться. Все равно меня при таком пасмурном освещении сверху сквозь воду не разглядеть.

* * *

А я иду на север. Глубина невелика. Я просто опустился ниже поверхностного слоя, чтобы волнение не беспокоило ныряльщика. Мне комфортно. Путь в тридцать миль или пятьдесят четыре километра до Поти – увы, таков мой удел, потому что среди белого дня вооруженный пароход не может себе позволить подойти к враждебному берегу в поле зрения главной базы неприятельского флота. Есть у меня подозрения, что сейчас в этих водах не протолкнуться от турецких боевых кораблей, потревоженных предутренним визитом шаловливых лейтенантов. Эх, молодость!

Хотя мне и тут неплохо. Монотонно покачиваю педали и поглядываю на лаг. Три целых шесть десятых километра в час. Два узла. Пилить мне в этом темпе пятнадцать часов. И ни о чем не следует беспокоиться. Или сдохну, или дойду. Хотя точка рандеву назначена как раз посередине, но вряд ли меня станут там дожидаться – слишком велик риск.

Вокруг, сколько хватает взора, решительно ничего нет. Вроде и видно все без ограничений, но даль теряется в бесконечности, и я словно подвешен посреди полупрозрачной чуть туманной пустоты. Дно далеко, поверхность моря над головой однотонна и не расцвечена бликами. Меня тянет в дрему и вообще как-то наплевать на то, чем это закончится.

Непорядок. Тем более что поработавшее уже несколько часов тело аж распирает от физических сил. Ну-ка, поднажму немного.

Что за незадача, почему-то показания глубиномера уменьшаются. Ах да, у меня же отрицательная плавучесть и рули глубины тащат лодку наверх тем шибче, чем пуще ход. Нехорошо. Тихонько продуваю цистерны. Чуть-чуть поддаю и принимаюсь оценивать, куда меня тянет. Вот, сбалансировался в плюс. Если замедляюсь, начинаю медленно всплывать.

Зачем же медленно? Кто запретит мне и как следует сманеврировать и проткнуть носом зыбкую пленку границы сред? Я ведь так никогда не делал. Интересно же, что получится!

Поддаю педалями уже от души, спокойно дожидаюсь момента, когда достигнута скорость в пять километров в час, и увеличиваю наклон передних рулей высоты. Или глубины. Главное, что нос задрался. Удерживаю дифферент на корму пятнадцать градусов и наблюдаю, как палуба перед стеклом рубки протыкает зыбкую завесу мнимого потолка. А вот и серое небо. Нос начинает клониться вниз, а корму чуть приподнимает.

Плавное выравнивание переходит в кивок, который я тут же одобряю поворотом передних рулей глубины вниз. Ныряю с дифферентом вперед, почуяв буквально на пару секунд или мгновений, как легко прокрутились в воздухе винты. Хорошо-то как! Это же ныряльщик мой, словно рыба, делающая вдох, появился на поверхности, и… «Я из лесу вышел, и снова зашел», – вспомнилось знакомое стихотворение. Как чудо-юдо рыба-кит.

Дифферент на нос устраняю теми же самыми рулями, и через горизонталь снова приподнимаю нос – повторяю короткое выныривание со следующим сразу за ним нырком. Отлично. Так значительно веселее и наверняка существенно сокращается время на дорогу. Ну-ка, еще разок! И еще. Красота! Жалко, что настоящих крыльев к своему созданию я так и не озаботился приделать, а то бы можно было накренить кораблик на повороте наподобие самолета в вираже. Скучно ведь маневрировать всегда блинчиком. А еще бы я бочку крутнул.

* * *

Следующее воспоминание – я проснулся в своей каюте. Жуткое похмелье, для меня, в общем-то, нехарактерное. Не оттого, что я в хмельном деле так уж могуч, а просто отрубаюсь всегда задолго до того, как вберу в себя дозу, от которой утром ломит виски. Так что сушняк и небольшая неуверенность в движениях утром после пьянки – это, пожалуй, и весь набор болезненных симптомов, которыми мой организм страдает с бодуна. Но такого состояния, что сейчас навалилось на меня, не помню с молодости – я тогда быстрее заливал за воротник и частенько успевал нажраться до беспамятства раньше, чем падал с ног.

– Рассольчику вот, дядя Петь, – Сашка Клемин подает мне чашку.

Божественно. Что-то внутри словно оседает. Сижу и прислушиваюсь к собственному телу. Голова болит по-прежнему сильно, но не на разрыв, а чуточку ровнее. А вот и подушка. Вытягиваюсь на животе и замираю. Мне все еще плохо, но уже не так беспробудно, как несколько минут назад. На этой мажорной ноте и смыкаю глаза.

* * *

Самочувствие у меня все еще неважное, но это только вялость в мышцах и головокружение, то есть – жить и бороться можно. С кем бороться? И для чего жить? Потом разберусь. Когда окончательно приду в себя. А сейчас в капитанской каюте в присутствии господ офицеров я тщательно собираю в кучку свои собственные мысли, чтобы не ляпнуть не подумав какую-нибудь глупость.

– Как же вы, батенька, умудрились так набраться? Просто уму непостижимо, куда могли вы упрятать сосуд с вином? Там же у вас теснота невообразимая! – Макаров выглядит раздраженным и встревоженным одновременно.

– Клянусь, Степан Осипович! Даже пробку не нюхал. Не путал меня бес, ей-ей.

– Может быть, от кислорода опьянели, – это единственный мичман на весь наш почитай чисто лейтенантский корабельный офицериат – Подъяпольский. Он уже не юноша, ему также под тридцать, как и остальным, и, говорят, раньше он тоже был лейтенантом.