Высокомерное отношение к побежденным было характерно не только для первых послевоенных месяцев. Кто-то и в конце 1946 года считал, что немцы должны уступать ему место в трамвае228. Или думал, что можно явиться к начальнику полиции и требовать, чтобы тот немедленно достал футбольный мяч, а в ответ на протесты, что это не входит в его обязанности, забирал несогласного в комендатуру и делал «такое внушение», что мяч появлялся, пусть и не футбольный229. Иные полагали, что спустить всю воду в немецком пруду, чтобы наловить побольше рыбы, – дело обычное. «Спрашивается, кому нужно такое безобразие, – возмущался на совещании руководящего состава федеральной земли Тюрингия в декабре 1946 года начальник СВА генерал-полковник И. В. Болдин. – Ведь об этом факте пишут нам немцы и знают о нем в западных зонах… Нужно понять, что война давно кончилась и в настоящее время решающее значение приобретает политика. Этого многие не понимают»230.

Когда в январе 1947 года генерал-майору Т. Д. Дудорову потребовалось определить «линию разложения» неустойчивых советских людей, то наряду с обычными проблемами, с которыми сталкиваются все армии мира, начальник штаба УСВА федеральной земли Саксония упомянул совершенно необычный недостаток – психологию «я оккупант». За довольно корявыми объяснениями Дудорова («Да, мы оккупанты, но не ты, как личность, а мы – люди советские»231) стояла достаточно серьезная и острая проблема. Оккупационный статус советского воина-победителя воспринимался многими военнослужащими как некая личная привилегия. Это провоцировало высокомерное и бесцеремонное отношение к немецкому населению. Концепт «я оккупант» выдвигался на первое место в качестве оправдания и мотива любых вызывающих и агрессивных форм поведения. По мнению некоторых сваговцев, «советский оккупант» – это тот, кого боятся, кто является хозяином положения и постоянно это демонстрирует (и должен демонстрировать!). Просто и чрезвычайно грубо выразил подобный взгляд на отношения с немцами старший сержант Х. из военной комендатуры города Флеа. Напившись пьяным, он заявил заместителю военного коменданта по политчасти: «Мы же сильны. Чего нам бояться? Мы разбили немцев, разбили и других реакционеров. Так почему нам запрещают дать немцу в морду?»232

В 1947 году про «дать в морду» следовало категорически забыть. Ситуация изменилась. Произошел значительный сдвиг во взаимоотношениях победителей и побежденных. На партийных активах стали звучать, причем совершенно в открытую, «немецкие настроения». Так, на июльском партактиве 1947 года на защиту немцев бросился старший референт Управления информации СВАГ Т. Т. Соколка. Он, майор, решился упрекнуть генерала, начальника Политуправления, что тот в докладе лишь мимоходом затронул вопрос об отношении к немецкому населению. По мнению критически настроенного офицера, это было совершенно неверно: сейчас «еще глубоко сидит в голове отдельных наших людей отношение к немцам как к фрицам. Это было правильно в свое время, это было наше оружие в борьбе, когда мы разговаривали с немцами и давали им уроки при помощи „катюш“ и при помощи „илов“. Это было правильно тогда, но неправильно сейчас… Методы борьбы должны стать иными». Майор призывал помнить хотя бы о рабочем классе и относиться к нему с «марксистских позиций». Понятно, что нельзя прощать немцам «ни одной капли репараций», но добиваться выполнения репарационного плана любой ценой тоже нельзя. По мнению Соколки, в СВАГ имелись люди, «которые этого не понимают и не хотят понять».

В зале поднялся шум. Из президиума потребовали примеров. Соколка пример привел: «А что такое, когда генерал Квашнин – начальник Транспортного управления, на совещании, где присутствовал представитель профсоюзов (председатель союза железнодорожников, член СЕПГ) Лукач, говорит ему: „Молчите, Вам здесь нечего говорить“. И Лукач пошел к немецким рабочим – вот, мол, советский генерал, представитель социалистического государства [так] разговаривает с представителями рабочих. Зачем такая грубость? Кому она на пользу?»

Несмотря на нараставшее раздражение начальства, сидевшего в президиуме и пытавшегося одернуть Соколку, майор привел еще один возмутивший его факт: «Немцев-горняков призывали работать по воскресеньям и обещали, что уголь пойдет на топливо для населения. Горняки работали во всех шахтах федеральной земли Саксония, а потом уголь отправили в общий план [репараций] …Такими мелкими фактами мы подрываем наш авторитет и доверие к себе, зачем это нужно?»233 Но разве можно было трогать «священную корову» – репарации и требовать, чтобы с немцами обращались деликатно? В этом вопросе, по мнению начальника Управления информации СВАГ полковника Тюльпанова, «нельзя давать себя убаюкивать, а надо постоянно преодолевать сопротивление и воспитывать» немцев234.

В январе 1948 года на очередном партийном собрании в Управлении информации СВАГ коммунистам сообщили, что Соколка и «ряд других товарищей» откомандированы в Советский Союз из-за того, что «поддались немецким настроениям». А сваговцев предупредили, что «есть принципиальная разница между слезливыми высказываниями жалости к немцам и правильной политической оценкой фактов»235. Ни к какой «слезливой жалости» Соколка не призывал и сам такой жалости не испытывал. Он уговаривал не демонстрировать оккупационное высокомерие, изменить отношение к немцам на политически более выигрышную терпимость, хотя бы внешнюю. Но если такая точка зрения отторгалась даже некоторыми высокопоставленными сваговцами, то что тогда говорить о простых сотрудниках.

В их среде тоже кипели страсти вокруг «немецкого вопроса». В октябре 1947 года в партбюро одного из советских акционерных обществ САО «Кабель» поступило заявление члена партии Чернышевой. Сотрудница обвинила руководителя общего отдела Логвинова в антипартийном поступке, хотя конфликт на первый взгляд не стоил выеденного яйца. Оказывается, Чернышева попросила начальника отдать ей для служебной надобности освободившийся рабочий стол. Но Логвинов отказал. Стол нужен в канцелярии – для немецких курьеров и приходящих с деловыми визитами «культурных немцев». «Распорядитель столов» сопроводил свой отказ множеством обидных для советского уха слов. «Тов. Логвинов, – жаловалась разобиженная коммунистка, – не постеснявшись присутствием немцев, в повышенном тоне… стал доказывать мне о какой-то культуре немцев, которая ему не позволяет выделить русских в обслуживании, и что мои взгляды, что мы в отделении хозяева, устарели». И закончила: «Мне, потерявшей семью во время войны, стало тяжело слушать угодничество тов. Логвинова перед немцами, я в расстроенном состоянии… написала письмо с просьбой разъяснить, можно ли… приравнивать русских сотрудников к немецким и делать предпочтение последним?»