Как бы там ни было, я проглотил еще один лоуд и потащился в душный рассвет Французского квартала. К тому времени луна уже померкла. Я вдруг осознал, что ищу почтовый ящик, и меня неодолимо влечет к этой колдовской штуке, затаившейся в переулке, мимо которого я чуть раньше спокойно прошел мимо. С поправкой на мои нетвердые ноги, я стоял, если это можно так назвать, у витрины магазина и в духе классического дешевого кино поглядывал на выставленные обезьяньи лапы, ладан, куклы Мари Лаво и свечи, как вдруг заметил, что сзади меня нарисовалась фигура. Женщина в красном платье, чьего приближения я не расслышал, однако заметил отражение через правое плечо.

— Вы что-то печальный, — сказала она. От ее ладони у меня на плече я просто растаял. Я и не подозревал, насколько истосковался по человеческому прикосновению. Женщину, которую я, повернувшись, увидел, не возьмут на обложку «Seventeen». Это была круглолицая блондинка с немного неровно накрашенными губами. Не знаю, то ли ей платье было на размер мало, то ли груди с бедрами на размер велики.

— Вы смотрите на мои чулки, — произнесла она с хриплым смехом, когда я обернулся. — У меня их нет!

По этой причине я конечно же внимательно изучил ее ноги. Лодыжки перетекали au naturel[16]в два поношенных каблука-шпильки. «Здесь для чулок чертовски жарко. По крайней мере, для меня. Вообще не понимаю, зачем девушкам их носить, если она не задумала кого-нибудь придушить?»

Тут опять раздался ее гортанный смех: «Чувак, ты мрачный тормоз! Переспал или недоспал?»

Что-то я ответил, не очень умное. Вроде: «Ты на работе или всегда такая дружелюбная?»

— Я с тобой разговариваю, — ответила она. — Вот какая я. А вечернее платье надела только потому, что в мотеле, где я живу, куда-то задевали все мои джинсы. У долбанного менеджера руки, как грабли, если ты понимаешь, о чем я. Его жена просто сидит в инвалидке за ширмой. Ни черта не скажет.

Не знаю — сработало ли остаточное отвращение к себе по поводу посиделок у Рурка или подкатил новый приступ недовольства всем своим существованием. Сохраняемая дистанция, как теперь прояснялось, обладала единственным преимуществом, что одновременно вырывала тебя из ада и открывала восприятие окружающего в мельчайших деталях. Мне хотелось просто промыть себе мозг лизолом и убить все микробы в зародыше.

Салли рассказала мне про свой отъезд с Миссисипи, про маленького сына, которого там оставила, про деньги, отправляемые бабушке с тех пор, как нашла хорошую работу. Пока не накопила на то, чтобы перевезти его жить вместе с ней. «Хотя, — призналась она, когда мы шествовали по красному ковру в гостиничном коридоре под обкуренным удивленным взглядом ночного портье в униформе, — мне не хочется растить ребенка в Новом Орлеане».

Я представлял себе все совсем по-другому. Вот я изменяю жене, когда мы заходим в богатый номер, предоставленный журналом. Я слишком устал для этого: измотанный, раздавленный состязанием на психическую выносливость и зарождающимся осознанием порожденной наркотиками лжи, в которой я жил раньше.

Знаю только, что прикосновение к мягкой, пухлой плоти Салли после того, как секс стал относиться к тем самым занятиям, из-за которых я и торчал, пытаясь забыться, тут же взбудоражило меня. Мы перекатились на усеянную бумагами постель, целуясь, как пара тонущих астматиков, срывая друг с друга одежду. Салли схватила мою руку и сунула ее между своих увлажнившихся бедер. «Не знаю, почему меня волнует ходячий ксилофон, но это так!» Мне никогда раньше не приходило в голову сочетание похотливая баба. «Солнышко, — вскричала она, — на твоих ребрах можно сыграть „Дикси“!»

Мы заказали еду в номер прежде, чем начать кувыркаться, и к прибытию подноса с хавкой уже успели кончить. Салли хотела есть. А я обнаружил, что впервые с прилета в Новый Орлеан сам смертельно проголодался. Не помню, когда последний раз у меня был аппетит — даже не замечал, насколько в голом виде напоминаю узника Дахау, пока не увидел себя в зеркале. «Мальчик, ты собираешься переехать в Биафру или как? Иди сюда жрать!»

Я послушался. И вдвоем с голой Сатли, закутавшейся в простыню, мы сели и набросились на пищу, наваленную на блюдо. Я отгрызал головы у огромных креветок и бросал их в мусорку. Салли пролила сок омара мне на живот. Под конец мы рухнули на подчистую опустошенный поднос, и перекатились на ковер с нарисованными гардениями. Я просто хотел зарыться в нее. И никогда не вылезать.

Салли шмякнулась лицом в тарелку с голубикой, оголубив себе губы, а я пристроился сзади и шуровал так, что шея хрустнула. Я действовал неловко, но старательно. Когда все закончилось, она повернула ко мне измазанное в ягодах лицо и проговорила: «Вот что называется настроиться по-итальянски. Двигаешь в пустыню на скорости сто миль в час проверить, все ли нормально».

— Правда? — выдохнул я, настолько раздавленный планом, колесами и тоской, что почти задыхался.

— Сотте ci, сотте за[17], — ответила она, — но не стоит особо разбегаться между поездками.

Остаток своего визита она просто болталась туда-сюда, слоняясь по комнате, и я набрасывался на нее, когда приходил в себя. Не знаю, может, она была бездомной, или проституткой, или просто милой старшеклассницей с юга, вытуренной из школы, как она утверждала. Невезучая, но в самом дружелюбном расположении духа. Как бы там ни было, я запросто отдал ей несколько сот долларов. А она, не смущаясь, спрятала их в кошелек. Прежде чем мы расстались, она достала потрепанный бумажник из джинсов — к тому времени я купил ей несколько топиков и «левайсы» — и открыла его перед моим носом. Там лежала карточка светловолосого пятилетки, оседлавшего пони и размахивающего рваной ковбойской шляпой над головой в манере Дикого Запада.

— Это Джэми, — нежно произнесла она, не глядя на меня. Ее глаза неотрывно смотрели на помятый снимок. — Ему два с половиной. Но я знаю, он меня помнит. В смысле, мы разговариваем по телефону по воскресеньям. Точнее, иногда по воскресеньям… Понимаешь, если я могу позвонить ему.

Мне в голову не приходило, что предпринять в такой ситуации, и я решил ее обнять. Она прижалась лицом к моей груди, но продолжала держать фотографию перед собой, легонько касаясь ее пальцем, нежно поглаживая лицо давно потерянного малыша. Мне показалось это странным, мысль о ребенке. Я не мог вообразить такого рода присутствия в своей жизни: непонятное маленькое создание, способное завладеть всеми твоими мыслями, если ты не с ним. Больно было наблюдать. Спустя три минуты после кувыркания на раздавленных панцирях омаров и таких визгов, что люстра тряслась, потерявшуюся девушку рядом со мной мучила печаль, такая глубокая, что тихо текли слезы.

Она содрогалась рядом со мной, обхватив руками согнутые колени, сжимая пальцами моментальный снимок своего Джэми, и я чувствовал озноб, не могу даже передать это ощущение. Я никоим образом не мог знать, что меня ждет. Вероятно, догадывался. Поскольку истина маячила передо мной сразу за шторой, отделяющей нас от какого-то конкретного завтра. Просто надо дождаться, когда я стану отцом.