оказывался в центре всеобщего внимания, чем явно наслаждался; Сильвия заподозрила даже, что он не без умысла говорит так медленно, точно желает убедиться, что каждое вымолвленное им слово услышано и понято. Ей такое было совсем не свойственно — напротив, она так тараторила, что ее нередко просили сбавить темп.

Когда Джойс отпустил особенно меткое замечание в адрес последних стихотворений Йейтса[69], Эзра в шутку заявил: «Вот ведь какой учености наберешься, если не набираться под дичь». Сказано это было вполне добродушно, однако Сильвия уловила в тоне Паунда нотки пьяного раздражения. Она обменялась с Адриенной удивленными взглядами через стол и задумалась, что предвещают сегодняшний званый обед и официальное введение Джеймса Джойса в литературный круг Одеон. Если судить по тому, как возбужденно гудела в ее венах кровь, все это могло привести к очень даже значительным последствиям.

Вечером, когда они у себя дома устроились на кушетке, переплетя ноги, и читали под бренди с фруктами, Адриенна вдруг опустила книгу и заметила:

— Он корявый Иисус, тебе не кажется?

— Кто? — В удивлении подняла глаза Сильвия, совершенно сбитая с толку, поскольку Эзра — а именно его она частенько величала пророком — ни в каком смысле корявым не был. Он был ясен и понятен, как белый день.

— Monsieur Джойс, вот кто.

— Ты о чем?

— Ну как же, о его пьянстве ходят легенды, non? Но при этом до восьми вечера он, видите ли, не пьет ни капли? В его романах полно непристойностей, а держится он как добропорядочный буржуа. Зато его женушка oh là là! Просто восхитительна.

— Адриенна! — Кровь бросилась к щекам Сильвии от мысли, что ее любовницу посетили те же мысли при виде роскошной фигуры жены Джойса, какие возникли и у нее самой. В этом определенно виделось что-то недозволенное.

— Не вздумай ревновать, Сильвия, chérie. Ты ведь знаешь, как я люблю твою petit corps[70]. И при всем при том мадам Джойс терпеть не может книг. Вот тебе еще одна странность, какая-то корявость в нем. Как человек литературы, писатель такого уровня, может быть женат на женщине, которая не прочла ни строчки его произведений?

— Не все желают иметь то общее, что есть у нас с тобой, — заметила Сильвия.

Адриенна перевернулась на четвереньках и, словно кошка, подалась к Сильвии, нависая над ней в сантиметрах от ее лица. Понизив голос, она сказала:

— А вроде Иисуса он потому, что жаждет собственных апостолов. Ты вспомни, как он упивался, когда за столом ловили каждое его слово.

В этом Адриенна попала в самую точку, только вот Сильвии уже расхотелось разговаривать; она желала только одного — чтобы разгоравшийся между ними жар изгнал из головы ее любовницы мысли о формах всех других женщин на свете. Сильвия приложила ладони к грудям Адриенны, таким пышным, в отличие от ее собственных, и через ткань блузки нежно погладила подушечками пальцев ее соски. Адриенна закрыла глаза и поцеловала ее крепко и испытующе, тесно прижимая свои бедра к ее. Теперь они были одни во всем мире.

Глава 7

Ты не представляешь, Сильвия, какой это был ужас, самый настоящий ужас. По всему Нью-Йорку хаос, кругом неразбериха и паника, люди бегут кто куда, толкая перед собой детские коляски, прижимая к себе детей, выкрикивая имена своих жен и матерей. Кто-то неизвестно зачем ринулся в самое пекло опасности — уму непостижимо. А ведь еще за секунды ничто не предвещало кошмара, стоял такой ясный, бодрящий сентябрьский денек.

И хотя взрыв произошел на Уолл-стрит в даунтауне[71], грохот долетел даже до Юнион-сквер, где была я. Газеты строят предположения, что это дело анархистов, но точно никто ничего не знает. Если и так, то, говоря по правде, разве можно их винить? Они в основном иммигранты, а на иммигрантов и так вешают собак, хотя виновны они не больше, чем те людишки наверху, которые им никак не помогают и преотлично делают их козлами отпущения, а сами как ни в чем не бывало жируют в Уолдорфе, как будто нет реальных проблем, требующих решений, — тут-то и помогли бы их деньги. Остается лишь надеяться, что теракт привлечет все же внимание кого-нибудь важного, кто может положить конец раздорам в городе…

Письмо Карлотты страшно взволновало Сильвию. Несколько недель назад она уже читала в газетах о сентябрьском взрыве и тогда еще поразилась, что ее первой реакцией была сильнейшая тоска по родине, что где-то в глубине души она желала оказаться рядом со своими американскими друзьями, пока они оправлялись от ужаса и неприглядности этого вопиющего факта насилия. Ей не хотелось отягощать французских друзей своими переживаниями, ведь что такое тридцать восемь оборванных в Нью-Йорке жизней в сравнении с миллионами жертв, которые понесла за годы войны Франция? К тому же Нью-Йорк находился на таком огромном расстоянии от улицы Дюпюитрена, 8, что ее горестные мысли со временем рассеялись.

Теперь же, когда она читала размышления своей подруги, чьи убеждения и политические взгляды были так близки к ее собственным, то вновь ощутила, что теракт коснулся ее лично. Опять же, письмо Карлотты вызывало то же чувство несправедливости, что и конфискация выпусков «Литтл ревью», то же, что жгло ее в молодости, когда кипела борьба за права женщин, — не потому ли, что с начала 1920 года подобные жалобы высказывали в письмах к ней ее родные и друзья, а сейчас она своими ушами слышала их из уст приходивших в «Шекспира и компанию» американских эмигрантов? И со временем она начала узнавать в их недовольстве отголоски и предвестия все той же темы.

Теперь Сильвию точила беспокойная потребность что-нибудь сделать, восстать против властвующих в Америке косности и цензуры. Запреты, самнеровские блюстители нравственности, ксенофобия по отношению к иммигрантам, подавление анархии и прочих «заграничных» идей — во всем этом Сильвии виделась часть общей беды, поразившей Америку. «Проблемным» писателям вроде Паунда не оставалось иного выхода, кроме как бежать из страны. «Америка нынче чертовски хреновое место для занятий истинным искусством», — так он выразился.

Но чем она может помочь из Парижа? Она распространяет запрещенные выпуски провокационных журналов вроде «Литтл ревью», если, конечно, они доходят до нее в целости и невредимости. Но это лишь начало, и наверняка она способна на большее.

— Почему бы тебе самой не написать что-нибудь? — предлагала ей Адриенна.

— Не думаю, что смогу сказать что-то новое или более убедительное, чем все то, что уже высказали Маргарет Андерсон, и Эзра, и Ларбо, и Спир. А я хочу что-то делать.

Действие — вот чем