его, ведь даже ему хватает умишка понять, что он ни бельмеса не смыслит в том, что пишет Джойс.

Паунд вбил в столик новый гвоздь, а после со вздохом сказал:

— А еще больше портит дело то, что Маргарет с Джейн одно время поддерживали Эмму Гольдман[73].

Ну да, ту печально известную анархистку. Впрочем, во взрыве на Уолл-стрит ее не винили, эта честь отошла Луиджи Галлеани[74].

— Значит, Маргарет и Джейн под прицелом у тех, кто все еще поддерживает Закон о подстрекательстве[75], как Самнер, — заметила Сильвия. Господи боже, сколько же законов напринимали, чтобы заставить всех ходить по струнке: Закон Волстеда, Закон о подстрекательстве, Комсток…

Эзра согласно кивнул.

— Прибавьте сюда, что в «Навсикае», помимо прочего, говорится о мастурбации, и мы получим полный набор дремучих мещанских предрассудков нашего отечества, так сказать, в одном флаконе.

Мастурбация? Произнесенное вслух, да еще так походя, это слово повергло Сильвию в шок. Нет, сама она ни за что бы не осмелилась вымолвить его. Но мелькнула следующая мысль: «Как же старомодно с моей стороны». Между тем одним из достоинств новой литературы было то, что она в открытую называла вещи, долгое время остававшиеся табу. Джойс свободно использовал это слово в своем произведении. Мастурбация. И Сильвия решила возразить Паунду, сочтя, что их дружба переживает ее выпад:

— А я подозреваю, что корень проблемы не столько в Леопольде, сколько в Герти, в ее готовности показать ему свои панталоны. Женщин же всегда винят в таких случаях, сами знаете. «Мадам Бовари». «Анна Каренина». «Алая буква». «Сестра Керри».

— Ну да, — не глядя на нее, буркнул Эзра.

Не смутившись этим и надеясь, что сумеет преодолеть его внезапную сдержанность, Сильвия надавила настойчивее:

— А может быть, тот эпизод как раз потому так задевает некоторых читателей, что наш Джойс и не думает винить Герти за похоть Леопольда?

— Не сомневаюсь, — сказал Паунд как отрезал.

Какой позор. Он не желал вдаваться в тему, она это ясно видела. Точно такая же уклончивая молчаливость нападала при подобных разговорах на других ее друзей мужского пола, по-настоящему дороживших отношениями с ней. Определенно, они считали, что никакая дружба не выдержит открытых споров по гендерным вопросам.

Как ни задело Сильвию поведение Эзры, она подавила раздражение и, пока докуривала сигарету, попробовала зайти с другой стороны, чтобы вернуть их к общему согласию.

— Во что же превращается наша страна, Эзра?

— Она провалилась в глубокий сон, и, похоже, никому не под силу разбудить ее, — ответил он, выкатываясь из-под столика.

Паунд встал и попробовал его опрокинуть. Тот опрокидываться не желал.

— Спасибо, — сказала Сильвия, скрестив на груди руки и опустив взгляд на столик. — Как думаете, поможет Джон Куинн растормошить этого спящего зверя?

— Очень на то надеюсь, хотя он горько жалуется, потому что у него на руках есть еще платное дело, по которому предстоит выступать в Верховном суде.

— Господи, я и не представляла, что он пользуется таким спросом. А что обо всем об этом думает наш мистер Джойс? — Он ведь не пожелал сам рассказать мне.

— Он гений, но в таких делах слеп как младенец. Он и не пошевелится, пока есть возможность кое-как кормить семью и каждый божий день часами просиживать за письменным столом.

— Да, но откуда же он берет деньги? — Ей уже некоторое время до смерти хотелось спросить об этом, но она сдерживалась, считая подобный вопрос бестактностью; а сегодня, уязвленная молчанием Джойса, решила забыть о вежливости.

— Кое-что ему посылает Куинн в обмен на первые черновики его сочинений. И не стоит забывать о Гарриет Уивер.

— Миссис Уивер? Гарриет? Из «Эгоиста»?

Сильвия знала ее — англичанку, которая частями публиковала «Улисса» в своем лондонском журнале так же, как это делали Маргарет с Джейн в Нью-Йорке, правда, что-то в словах Эзры намекало на то, что поддержка Уивер простиралась за пределы собственно публикации.

— Та самая. Я свел их много лет назад. Она покровительствует ему еще со времен «Портрета». Гарриет унаследовала кучу денег, куда больше, чем в силах потратить, но вбила себе в голову, что ее предки заработали свое богатство на людской крови, вот и поставила себе целью жизни раздать столько денег, сколько сможет.

Сильвия лукаво улыбнулась Паунду.

— Хорошо еще, что у нее есть вы — человек, который помогает ей находить деньгам достойное применение.

— А разве нет?

В этот момент звякнул дверной колокольчик, и кто бы, вы думали, явился на пороге вместе с порывом студеного октябрьского ветра? Мистер Джойс собственной персоной.

— Помяни дьявола, и он тут как тут! — воскликнула Сильвия.

Этим холодным утром на Джойсе было его привычное пальто из плотной шерсти с поднятым воротником; на длинных тонких ногах блестели свежие начищенные туфли; волосы и усы, как всегда, были аккуратно подстрижены. Он привлекательный мужчина, частенько думала себе Сильвия. И куда более рафинированный, чем вечно всклокоченный Эзра, хотя непокорная шевелюра Паунда и его мужественная челюсть с хорошо если трехдневной щетиной как магнитом притягивали сердца обитательниц Латинского квартала. По доходившим до Сильвии слухам, Эзра спал со многими женщинами помимо Дороти, а вот о Джойсе ей ничего такого слышать не приходилось.

— Не вижу здесь ни одного дьявола, — сказал Джойс, рассеянно оглядываясь. — Или с тех пор, как я был здесь в последний раз, мисс Бич успела завести пса?

— И в мыслях не держу, — засмеялась Сильвия, хотя вообще-то совсем не отказалась бы от маленькой собачки. Правда, у «Шекспира и компании» уже завелся пугливый черный кот по имени Лаки, которого Джойс любил поглаживать, когда тот соблаговолял под вечер свернуться у него на коленях.

Прислонив трость к книжной полке, Джойс начал расстегивать пуговицы пальто. Сильвия подбросила углей в маленькую печку в глубине лавки, чувствуя, как в горле саднит, просясь наружу, вопрос: почему вы мне ничего не сказали о суде?

— Не горели ли у вас, часом, уши, сэр? — поинтересовался Эзра, усаживаясь в кресло, которое он починил собственными руками примерно год назад, перед самым открытием лавки.

— Как охваченный пожаром дом, — тут же ответил Джойс.

— Вашингтон Ирвинг?[76] — осведомился Эзра, имея в виду приведенную цитату, которая, как догадалась и Сильвия, была из «Истории Нью-Йорка».

— Томас Карлейль[77], сказал бы я.

— В своем репертуаре, — отозвался Эзра, качая головой.

— Да неважно, а вот что у меня и правда горит, так это глаза, — заявил Джойс. — Я с четырех утра на ногах.

— Бог мой, когда же вы спите? — воскликнула Сильвия.

— Одиссей попадал в наихудшие переделки, именно когда засыпал, — задумчиво произнес Джойс, пока его взгляд бродил по книжным полкам.

Эзра, взглянув на Сильвию, пожал плечами, словно говоря: «Видите? А что я говорил?»