– Придется поладить с каким-нибудь ксендзом, – решил Шумилов. – И просить у него совета, куда лучше отдать сынов.

– Ну, ксендзов тут – как комаров на болоте!

Теперь нужно было приготовить вразумительное вранье.

Ивашка врать умел – всякий, над кем множество начальников, обучается этому искусству легко и даже радостно, а у Ивашки в придачу жизнь складывалась причудливо, врать приходилось много. Ему и четырнадцати не было, когда, не выдержав отцовских строгостей, он сбежал из дома и оказался у бабкиной сестры. Она жила на Неглинке, а там было царство зазорных девок, которые пригрели смышленого и услужливого парнишку. Его способность к языкам обнаружилась случайно – когда он, с четверть часа потолковав с немцем, тайно приехавшим выбрать себе зазнобу, сперва махал руками и чуть ли не блеял по-овечьи, но потом, повторяя наугад немецкие слова, достиг понимания. Потом, лет в шестнадцать, он пошел в услужение к немцу-живописцу. Всякий, кто в услужении, врет не задумываясь. В Посольском приказе тоже по-всякому приходилось выкручиваться. Так что Ивашка был готов нести любую чушь – лишь бы на пользу розыску.

Беда была в том, что говорить с ксендзами следовало самому старшему – Шумилову, а он врать не любил. Да это у него и на лбу было написано – прям и не склонен юлить.

Решили начать с костела Святого Креста, что в Краковском предместье. Костел принадлежал братьям-лазаристам. Они как будто не иезуиты, и у ксендза можно выяснить немало любопытного о католических коллегиях – не только похвалы услышать, но и про всякие неурядицы узнать.

Проводив Шумилова и убедившись, что ксендз пригласил его в свое жилище, Ивашка с Петрухой встали у костела, чтобы потаращиться на проезжающие кареты и проходящих мимо женщин.

Женщины тоже на них поглядывали – да и немудрено, оба были недурны собой, в особенности Петруха. Он уже привык к тому, что его считают красавцем, и стоял гордо, развернув широкие плечи и опираясь на рукоять карабели; еще не всякий пан, из которого польский гонор так и прет, мог бы с ним сравниться.

Варшава, которую шведы в войну разорили основательно, оживала; шляхетство, прятавшее семьи в глуши, возвращалось; купцы везли новые товары. Жизнь налаживалась!

Ивашка с Петрухой перешептывались, обсуждая красивых полячек, входивших в костел и выходивших из костела. Им понравились оживленные личики, белизна и румянец которых были удивительны – как если бы красавицы не пользовались румянами и белилами. Московские понятия о красоте включали в себя румянец свекольного оттенка, порою и наводимый именно свеклой, неестественную белизну и угольно-черные брови, причем уголь для них брали прямо из печки. Такая отчаянная раскраска, да еще многослойная одежда, совершенно скрывающая стан, уравнивали двадцатилетнюю юную купчиху с пятидесятилетней боярыней, тем более что шею было принято тщательно закрывать. Варшавская красота была иной – женщины считали долгом казаться юными и бойкими, а нежные белые шейки и неглубокие вырезы на груди просто притягивали взгляд.

Вдруг подскочила к Петрухе прехорошенькая паненка, в забавной бархатной шапочке на белокурых волосах, синеглазая, в короткой черной пелеринке, которую она придерживала на груди белейшей ручкой, украшенной тремя знатными перстнями, и в зеленой юбке. Ростом она была – как дитя лет двенадцати, но вся повадка – словно у молодой и уверенной в себе женщины, большой насмешницы и проказницы.

– Поздравляю пана! – сказала она Петрухе и, без всякого стыда взяв его за руку, втиснула в ладонь бумажный лоскуток. Потом, подмигнув, убежала, замешалась в толпу горожан.

Ивашка с Петрухой от такой скорости ошалели.

– Глянь, что там! – опомнился Ивашка. И Петруха с изумлением уставился на записку.

– Читай ты, – сказал он. – Я по-письменному еще не разбираю.

– «Если пан и впрямь такой благородный рыцарь, каким выглядит, он не побоится прийти после заката солнца, как будет темнеть, на берег Вислы, туда, где ворота королевского замка», – прочитал Ивашка. – Это что за чертовщина?

– Это меня полакомиться зовут, – сообразил Петруха.

– И что, пойдешь?

– Хм… Ну… сколько ж можно поститься?! – воскликнул Петруха.

– Тихо ты! А если старая кляча?

– Знаешь, братец, я столько дней бабьего мяса не видел, что мне теперь и старая кляча сойдет, – честно признался Петруха.

Королевский замок, великолепное здание, гордость Варшавы, лежал в развалинах. Не весь, кое-что уцелело, но восстанавливать такое огромное строение – дорогое удовольствие, и у Яна-Казимира просто не было пока на это денег. Как оно обычно бывает, в развалинах дворца поселились всякие подозрительные людишки. Ивашка и Петруха знали об этом, сильно подозревали, что «благородного рыцаря» заманивают с какими-то дурными намерениями, но обоим страх как хотелось узнать, что собой представляют полячки при более близком знакомстве.

Но рассказывать Шумилову при записку было опасно – посмотрит тусклыми глазами, сморщится, и ощутишь себя последним дурнем, которых ложку мимо рта проносит.

Сообразительный Петруха догадался, как сбежать от начальства.

Когда Шумилов вышел от ксендза и махнул подчиненным рукой, чтобы шли за ним, Петруха, пройдя два десятка шагов, удержал Шумилова и прошептал:

– Ты, Арсений Петрович, ступай, а мы с Ванюшей здесь побудем.

– Какого черта? – шепотом же отвечал Шумилов.

– Ксендзы хитры, если этот тебя в чем-то заподозрил, может человека с запиской к иезуитам послать. А мы – следом. Может, так и докопаемся, куда они наше чадушко спрятали.

– Так… Ладно. Пройдем еще до вон того костела, потом сделайте крюк и возвращайтесь.

Уловка удалась.

– Одним камнем двух зайцев убьем, – сказал Петруха Ивашке. – Ну как и впрямь ксендз парнишку пошлет?

Они бродили по дивной улице, Королевскому тракту, не упуская из виду ни дверей костела Святого Креста, ни дверей дома по соседству, где жил ксендз, ни переулка, куда выходили другие двери этого дома. Вскоре они ощутили голод и заспорили, караулить ли еще или пойти на поиски хоть какой харчевни. О том, что сказать Шумилову, объясняя Петрухино ночное возвращение, тоже следовало посовещаться.

Съев по большой миске отличного, три дня выстаивавшегося бигоса, куда повара не пожалели ни перца, ни кориандра, ни чеснока, они сочинили правдоподобное вранье: как Петруха пошел за мальчиком-посланцем и зашел бог весть куда, как оказалось, что мальчик не посланец, а просто послан ксендзом с корзинкой творить милосердие – покормить болящих стариков в верстах трех от костела Святого Креста, как Ивашка, оставшийся на всякий случай еще покараулить, видел входящих к ксендзу монахов, и далее – в том же духе, со множеством всякой суеты, ни к чему путному не приведшей.

Пока доели роскошный бигос, запивая зубровкой, настал долгожданный закат.