Вариант «Имя» был среди наиболее авантюрных. Его оговаривали, но так, мимоходом. Слишком он казался рискованным. Слишком ненадежным. И таил в себе слишком непредсказуемые последствия. И вероятность погибнуть, работая по этому плану, составляла процентов семьдесят.

Так казалось… так будет казаться через двести лет. А здесь, сейчас…

Он принял решение. И теперь остается только его выполнять — через кровь, смерти, обманы и подлости.

Кто сказал, что этот набор не способен послужить хорошему делу?

Через несколько минут Трубецкой догнал телегу и незаметно на нее вскочил. Через два часа начало светать, через три — совсем рассвело и они увидели с десяток французов, расположившихся на ночлег, как положено в начале успешного завоевательного похода, без охраны. Бояться нечего: русские бегут, местное население — приветствует освободителей. Оно, местное население, еще не почувствовало железную хватку вечно голодной Великой Армии. Поэтому — бояться нечего. Бояться…

Трубецкой убил пятерых, прежде чем остальные начали просыпаться. Убил ножом, перерезая глотки и придерживая тела умирающих, чтобы те не бились, не подняли тревогу раньше времени. Четвертым… четвертой оказалась молодая женщина, лежавшая рядом с бородатым сапером. Трубецкой замешкался лишь на мгновение, зажал женщине рот и убил.

Проснувшихся они с Чуевым убили вместе. Всех, кроме одного. Ему Трубецкой подсек саблей ноги, перерезав сухожилия под коленками. Позволил ротмистру перевязать французу раны, а потом что-то тихо сказал по-французски, гусар не разобрал, что именно.

Потом, когда через несколько часов очередная колонна Великой Армии — это были неаполитанцы в белых с зеленым мундирах — наткнулась на раненого, он, срываясь на крик, рассказал о происшедшем. И сообщил то, ради чего, собственно, ему была оставлена жизнь. На вопрос, кто это сделал, бедняга выкрикнул труднопроизносимое русское имя.

Трубецкой. Князь Трубецкой.

Наполеон полагал, что к началу войны его Великая Армия имеет в своем составе пятьсот девяносто тысяч шестьсот восемьдесят семь человек при ста пятидесяти тысячах восьмистах семидесяти восьми лошадях. Более того, с учетом союзных солдат, включая Польшу и Германию, официальная численность Великой Армии вроде бы достигала шестисот семидесяти восьми тысяч человек… плюс-минус несколько тысяч.

С началом войны реку перешли в первой волне что-то около четырехсот пятидесяти тысяч вооруженных человек, опять-таки плюс-минус несколько тысяч. Если верить бумагам, официальным рапортам и ведомостям. Наполеон настоятельно требовал, чтобы ему доводили истинную численность войск, чтобы говорили правду и только правду, но при этом имел неприятную привычку устраивать военачальникам выволочку за небоевые потери войск.

Те, кто однажды ощутил на себе гнев императора, второй раз испытать его не хотели, а те, кого чаша сия минула, не стремились пополнить свой жизненный опыт столь ярким, но болезненным впечатлением. Посему, если судить по рапортам и официальным бумагам, которые французские командиры отправляли по команде наверх, Великая Армия продвигалась вперед будто по воздуху, не имела отставших, заболевших, умерших от болезней и несчастных случаев — идеальная армия идеального императора.

На самом деле даже в приближенной к Наполеону гвардии из «бумажной» численности гвардейцев в полсотни тысяч человек за время русского похода никогда — никогда! — не было больше половины. Двадцать пять тысяч вместо пятидесяти. И не только в гвардии. В баварских войсках, например, из двадцати четырех тысяч официальных штыков максимально в строю в реальности было одиннадцать тысяч.

Так что выходило, что по приказу Наполеона Неман пересекли всего-то меньше двухсот тридцати пяти тысяч человек. Что на самом деле для того времени было не так уж и мало.

Беспрерывный поток пополнений со всей Европы, который тек вслед Великой Армии, ее, конечно, настигал, но самое большее — латал дыры в рядах французов и союзников, замещал погибших и раненых в боях, умерших от всяческих болезней — в первую очередь дизентерии, отставших, дезертировавших, пропавших без вести. Латал, и не более.

Была, правда, категория людей, следовавших с Великой Армией, реальная численность которых отличалась от официальной в большую сторону. Это были всяческие маркитанты, торговцы, ремесленники — жулики, бандиты, грабители, спекулянты, проститутки… В ставке Наполеона их численность оценивалась в пятьдесят тысяч, а на самом деле…

На самом деле кто мог реально подсчитать, сколько народу следовало за ротами, батальонами, эскадронами и полками, обеспечивая солдат едой, выпивкой, бытовыми мелочами, продажной любовью… а сколько просто наживалось на войне?

Маркитанты и фуражиры рыскали возле основных дорог, вычищали подвернувшиеся под руку деревни, села, поместья, церкви и монастыри, не делая разницы между врагами и союзниками, исчезали в болотах и лесах, бросали все и бежали в Европу, сорвав куш, показавшийся достаточным, гибли от болезней, от пуль, от вил, дубин… Отличить фуражиров от мародеров по методам деятельности было совершенно невозможно, поэтому если что-то в стороне от основного потока войск шло не так, то судьба у тех и других была одинакова.

Тела солдат и мародеров находили вдоль дорог, обнаруживали висящими на деревьях, брошенными в болота, разбросанными на лесных полянах и в оврагах — никто на все это особого внимания не обращал. На войне как на войне.

То, что солдаты и сопровождающие их гражданские могли разграбить поместье лояльного к императору польского шляхтича, раздражало, естественно, командование французской армии. Для особо отличившихся на поприще грабежей воинов Великой Армии было придумано новое наказание: их привязывали к столбу, и пара солдат с кнутами стегали их на глазах у проходящих частей и подразделений до тех пор, пока кожа провинившихся не становилась похожа на лохмотья, а плоть не начинала отделяться от костей.

Солдаты шли мимо, покуривая трубки, перебрасываясь шутками по поводу судьбы этих бедняг, но грабежи все равно не прекращались, разве что становились более скрытными, а свидетелей, которых раньше могли оставить в живых, теперь в живых не оставляли. Вопрос зачастую стоял даже не об обогащении.

Войска, двигавшиеся внутрь России, голодали. Голодали люди и лошади, умирали от голода, а некоторые так даже кончали жизнь самоубийством. Люди, естественно, не кони. Те тащили на себе пушки и телеги до последней возможности, а потом умирали в оглоблях или на обочинах дорог. Их даже не добивали, не было принято в то время щадить гибнущих лошадей. Тягловую скотину оттаскивали в сторону и бросали, людей второпях прикапывали, чаще всего даже не написав их имени на убогих памятных знаках. На войне, ясное дело, как на войне…

В общем, люди, которые с боями прошли всю Европу, которые в любой момент были готовы убить или быть убитыми, на чужую смерть… не то чтобы совсем не обращали внимания, но реагировали на нее не слишком остро.

Вот и на десяток убитых у дороги подошедшие неаполитанцы, конечно, обратили внимание, но, скорее, прагматичное, чем сочувствующее.