А вот пан этот… ну этот… ее не пожалел. Ударил рукоятью, да прямо в висок, она будто мертвая упала… Он ее на руки подхватил, из дома вынес. Уже и повозка на двор въехала… Наша повозка, на ней сыны пана маршалка на войну уехали… да, видно, недалеко… Пан-то этот, русский, в одежде Стася был, старшего, значит, из братьев. Ежели издалека глянуть… или со спины — вылитый паныч. Вот панянку он на повозку положил, велел связать, а сам из пистоля выстрелил вверх, чтобы пана маршалка, выходит, разбудить. А тот в окно мушкетное дуло высунул да как крикнет, чтобы никто не смел к дому подходить, а тот пан, русский… Назвался он, чего там, вот пану маршалку и назвался. Сказал, что зовут его князем Трубецким… Сергей, сказал, Трубецкой. И велел пану маршалку из дома выйти, а то грозился панянку убить. И даже пистоль ей к голове приставил. И считать стал. А солдаты их огонь развели да к окнам панского дома подошли, чтобы зажечь… Так пан Комарницкий огня бы не испугался и из огня стрелял бы… а то по ходу тайному убег бы, только дочку он никак бросить не мог, тут его этот пан… да, Трубецкой, поймал… Пан маршалок спросил, чего тот хочет, а он… Расплаты, говорит, хочу. Ты вон пана ротмистра обидел, корнета его порешил да гусар, вот и расплата пришла… То есть никак самому пану маршалку живым не остаться, а вот за жизнь панянки, значит, чтобы заплатил. Она русского ротмистра ранила, значит, преступление совершила, и за это… Вот. Так чтобы пан маршалок все деньги из дома вынес и что еще ценного да отдал, а за это жизнь Оленьке оставят. Нет, ротмистр, тот ничего не говорил, ему рану перевязали, и он к конюшне пошел. А пан этот… князь, смеется и говорит, что убьет панянку, как бога кохам, убьет… Ну пан маршалок мушкет в окно выбросил, просил чуть времени, чтобы деньги достать, прятал он их надежно, даже домашние слуги не знали где… И вправду, вынес сундучок. Не так чтобы большой, ну… с локоть, может, длиной… Но тяжелый. Замок открыл да все из него в пыль вывалил: золото, украшения какие-то с каменьями, злотые, бумажные деньги — много, я столько и не видел… Подавись, говорит, ваша светлость, а русский засмеялся да говорит, что чего уж тут давиться, что тут, по его княжьему разумению, жалкие гроши… и что, видать, от бедности да скудости пан маршалок присяге изменил да к императору французскому переметнулся… А пан маршалок как закричит, чтобы заткнулся… то есть замолчал, значит, князь, чтобы не смел рассуждать о чести шляхетской, раз на дивчину руку поднял… значит, вор он, песья кровь, ракалья и ничего больше… что мать его от жида зачала… пан маршалок большой мастер по ругательствам был, тут уж не убавишь… Иди, говорит, сюда, мы саблями померяемся, у кого длиннее. Или ты еще и трус, сучье отродье? Холопья кровь, говорит, курвий сын, говорит… да за саблю схватился, вытащил да машет так, машет, воздух рубит…

А тут с конюшни пан ротмистр вышел, белый, как вот выбеленное полотно. И с саблей в руке. Это, говорит, что же там у тебя за русские кивера над кормушкой стоят? А это, говорит пан маршалок, сколько я московитов убил, столько и шапок собрал, хотел головы, да дочь отговорила, чтобы не смердело падалью. А шапок там — почти пять десятков. И одежка солдатская разложена… ее девки от крови отстирали да положили… Что, говорит пан маршалок, хочешь за них со мной расквитаться? За корнета своего, говорит, хочешь отомстить? Выбросили мы его на болото, волкам тоже кушать нужно, вот и подберут… А если побрезгуют, то и медведь зайдет, он подгнившее любит… А нет — так черви доедят падаль… Ну пан ротмистр, ясное дело, не стерпел, бросился было на пана маршалка, только тот пан… князь… быстрее оказался. Мы думали, он рубиться будет с хозяином, сабля у него в правой руке была, да и сам пан маршалок так решил, обрадовался, значит, засмеялся… Он первый рубака был в повете, я сам видел, как на спор он старую кольчугу разрубил и как с двумя шляхтичами сразу на саблях дрался, удаль показывал… Вот он к пану тому навстречу ступил, а тот взял да из пистоля ему без разговора в сердце и выстрелил. И все. Потом из подвала забрали русских… их там пан маршалок держал, девять душ, на вечер, для гостей развлечение, он гостей на вечер ждал… Хотел рушение поветовое собрать… Русских вывели, вынесли все оружие, что в доме было… а его там было много, и пороху два бочонка. Запрягли еще две повозки панские, сложили туда еду, которую нашли, бутылки из панского погреба тоже забрали, там зерно, муку, солонину, крупы разной пять мешков — много всего взяли. Потом дом зажгли и уехали. Куда уехали? Так в сторону дороги и уехали, тушить дом не велели, сказали только, чтобы, если спросят, кто все это сделал, так чтобы мы записку отдали. Вот эту. А вы не спрашивали, ясновельможный пан, я и не говорил. Вот она, в целости и сохранности, ясновельможный пан…

Капитан развернул сложенный вчетверо лист бумаги с вензелем пана Комарницкого в левом верхнем углу. Небрежным почерком посреди листа было написано: «Князь Трубецкой объявляет войну Его Императорскому Величеству Наполеону, а также всем, кто станет поддерживать Императора и его Армию. Подробности можно узнать у капитана Анри Люмьера».

Люмьер выругался, хотел скомкать бумагу и выбросить, но сдержался. Ему еще предстоял долгий разговор с начальством. А потом… Потом он все-таки надеялся еще свидеться с Трубецким.

Земля вдруг ушла у капитана из-под ног, он вначале сел прямо в пыль, потом стал валиться на бок, к нему бросились жандармы, подхватили, заставили крестьян найти лошадь и повозку, уложили в нее капитана и поехали назад, в штаб корпуса.

Всю дорогу капитан бредил, метался, кричал, звал какого-то Жана, предупреждал, чтобы тот был осторожнее, чтобы стрелял… Потом Люмьер затихал и бормотал быстро и неразборчиво, только «князь Трубецкой» могли разобрать жандармы. Чертов князь Трубецкой.

Из штаба корпуса Люмьера сразу же велели везти в госпиталь, раны кое-как обмыли, наложили повязку на голову. Хирург сказал, что ничего особо страшного нет, что капитану нужно немного отдохнуть, и, скорее всего, он придет в себя. Если раны не воспалятся, конечно, но тут ничего не поделаешь, остается только ждать и, если верите в бога, молиться.

Капитан пришел в себя к вечеру. Потребовал, чтобы его немедленно отпустили из госпиталя. Мундир его еще не постирали, поэтому пришлось ждать, пока принесут запасной.

В штабе на капитана внимания не обратили, все были слишком заняты — готовились к отъезду. Выступать нужно было с самого раннего утра, русские уходили все дальше и дальше, уверенно уклоняясь от крупных сражений, но ведя беспрерывные мелкие стычки с дозорами и авангардом французов. Русских нужно было догнать и заставить сражаться. Догнать и заставить, приказал Император, но отдать такой приказ было куда проще, чем исполнить.

А тут явился капитан Люмьер и стал рассказывать о каком-то русском князе, сошедшем с ума. Ведь только безумец в одиночку станет объявлять войну Императору французов… да какому угодно императору или королю. Да кто вообще будет обращать внимание на подобную эксцентричную выдумку, правда?

Ну сбежал этот князь из-за ротозейства капитана Люмьера, ну убил… сколько он там убил человек? — почти три десятка? — один?.. впятером… Ну и что? Сейчас он наверняка со всех ног мчится вдогонку за русским арьергардом, и то, что капитану Люмьеру кажется важным, на самом деле не более чем нелепый анекдот…