отправился в центральную тюрьму. Там ему сказали, что Алексей под следствием, свидания не разрешены и пока ему здесь делать нечего. Печальный вернулся Чибисов домой. Его мальчик, его Алеша, в тюрьме! За что? Что он натворил?

Иван Никандрович был совершенно уверен, что Алексей не сделал ничего бесчестного. Стыдиться ему нечего. Значит, все связано с революцией, о которой так много сейчас говорят. Со стены прищуренными, умными глазами на него с усмешкой смотрел отец, Никандр Чибисов.

Иван Никандрович подошел к буфету, вынул графин, налил стопку, выпил. Может быть, успокоит? Мысли разбегались. Было страшно за сына. Он хорошо знал, что такое царская тюрьма. Алексею всего девятнадцать лет! Был бы постарше…

В памяти возникли картины прошлого… Вот полицейские переворачивают все в доме. Обыск. Отец стоит, прислонившись спиной к печке. В глазах ни страха, ни смущения. Одна злость и презрение… А когда приказали одеться, Никандр натянул пальто, взял в руки узелок с вещами, мать припала к его груди, он ласково погладил ее по голове, поцеловал и негромко проговорил:

— Ничего, Варя, ничего. Наш верх будет. Не горюй. Скоро вернусь. — Его вытолкали из комнаты, и с тех пор семья не видела Никандра. Редко приходили вести издалека, откуда-то с Енисея. Так и пропал на царской каторге.

Иван Никандрович вздохнул. Неужели такая же судьба ждет Алексея?

Нудельман пригласил Ивана Никандровича к себе. Он ходил по комнате большими шагами, заложив руки за спину, опустив тяжелые синеватые веки. «Лицо его, с нездоровым желтым оттенком, с темными кругами под глазами, указывало, что хозяин брокерской конторы нездоров. Он пригласил Чибисова сесть, но разговора почему-то не начинал. Молчание угнетало. Наконец Нудельман остановился, поднял веки и прямо взглянул в лицо Ивану Никандровичу. Глаза у Нудельмана были темные и очень блестящие.

— Иван Никандрович, — глухо сказал хозяин, — по-настоящему мне следовало бы вас уволить.

— За что? — привстал в кресле Чибисов. Новость была ошеломляющей.

— За то, что ваш сын арестован и находится в тюрьме по политическому делу. Он неблагонадежный. Понимаете? К сожалению, об этом стало известно нашим конкурентам, и они стараются бросить тень на мою фирму…

Иван Никандрович гордо вскинул голову:

— Я не знаю, за что арестован мой сын, но, если он заключен в тюрьму по политическому делу, а не по уголовному, я не стыжусь. Вся прогрессивная Россия требует изменений, Роберт Наумович. Вы это прекрасно знаете сами.

— Вот видите, какой вы, — нахмурился Нудельман. — Кое-кто правильно предлагал уволить вас. Но пока Роберт Нудельман еще хозяин своей конторы и служащих будет нанимать сам. У него есть еще немного лишних денег, которые можно бросить любителям вмешиваться в его дела. Это всегда успокаивает страсти. Вы нужны мне, Иван Никандрович. Поэтому продолжайте работать, как работали прежде. Я только хотел предупредить вас…

— Посмотрите, что делается в Риге, Роберт Наумович, — перебил его Чибисов. — С вами я могу говорить откровенно. Мы знаем друг друга не один год. На заводах, на фабриках, среди интеллигенции все кипит. Везде забастовки, митинги, демонстрации. Рабочие требуют увеличения жалования. Они живут в нечеловеческих условиях. Их дети умирают от чахотки и других болезней. Когда-то должен быть положен конец несправедливости? Ни один честный человек, по-настоящему любящий Россию, не может остаться в стороне от этих событий…

— Ого, да вы настоящий агитатор! — прищурился Нудельман. — Отчего же вы, бесспорно честный человек, стоите в стороне от всего этого, как вы сказали? Не ходите по улицам с красными знаменами, не кричите на каждом углу: «Долой самодержавие!», не устраиваете у меня в конторе митингов?

Плечи Ивана Никандровича опустились, он как-то весь сник, помолчал, потом тихо заговорил:

— Я не борец по натуре. Пошел не в, отца. Тот был настоящим человеком. Сильным, смелым, принципиальным. За это и погиб. Вы же знаете историю моей семьи… А я нет. Сердцем все понимаю и одобряю, а к борьбе неспособен. Но если, — Чибисов опять выпрямился, — Алексей окажется борцом за лучшую жизнь, если он станет похожим на деда, я буду гордиться им, хотя и знаю, насколько это опасно и чревато последствиями. Ах, если бы не его молодость!

Нудельман снисходительно покачивал головой, слушая горячую речь Чибисова.

— В том-то и дело, — сказал Нудельман, когда Иван Никандрович замолчал. — Вы должны были бы убедить сына не вмешиваться в политические истории, оградить от вредных влияний. Но это дело вашей совести. Хочу только сказать, если его выпустят и он снова попадется, вам придется уйти с работы. Не потому, что я этого хочу, нет. Мы с вами давно работаем вместе. Я уже говорил: вы мне нужны как человек, прекрасно знающий дело, но марка фирмы для меня дороже. Мы потеряем клиентов, если они узнают, что Нудельман прикрывает антиправительственные элементы. А они обязательно узнают. Об этом позаботятся те, кто заинтересован в уменьшении наших прибылей… И пожалуйста, не ведите таких разговоров, какие вы вели со мной. Это опасно. Вот что я хотел сказать вам, уважаемый Иван Никандрович.

Чибисов вернулся на свое место, но работа не шла на ум. Перед ним лежала пачка неразобранных документов. Он не дотронулся до них. А может быть, старый Нудельман прав? Долг отца оградить Алешу от опасностей, доказать ему, что он слишком молод и неопытен, что следует подождать, когда он будет иметь твердые убеждения.

16

Серафим Леонидович Курьянов был недоволен. Перед ним сидел Лещинский и нервно ломал себе пальцы. Разговор принимал неприятное для него направление. Начальник просил доложить о деле моряков с «Бируты». А что докладывать, Николай Николаевич не знал. Допросы Чибисова и Лободы не дали никаких результатов. Дело остановилось.

— Так что вы думаете предпринять дальше? — ворчливо спрашивал Курьянов. — Так ведь нельзя оставить.

— Улик нет, Серафим Леонидович. В этом вся беда. Если хоть маленькая…

— Получить надо.

— Применяли все допустимое…

— Ну, а этого, как его… — Курьянов заглянул в папку, — Пеструхина вызывали?

— Лично беседовал.

— Ну и что?

— Вертится как юла. Ничего не знает, ничего не помнит, не видел.

— Как же так? А в «Русалке»? Ведь, по вашему сообщению, Листок сама слышала, как он называл имена этих двух, говорил про чемодан.

— Так точно. Но теперь он от всего отказывается, говорит, что был сильно пьян, о чем болтал — не помнит. Ну, мы ему постарались напомнить, но увы… Плачет, божится, что ничего не видел. Черт его знает, может быть, так и есть. Для поднятия своего престижа может сказать что угодно. Болтун и фантазер. Лилька-Листок докладывала: Пеструхин врать любит…

— Скверно. — Курьянов взял нож с малахитовой ручкой. —