им возможность устроить жизнь по-новому. Так, как писал в своих книгах Ленин. Вот чему посвятит свою жизнь Алексей.

…Хотелось сразу же повидать отца, но к Нудельману он не пошел. Решил ждать дома.

Иван Никандрович вошел в комнату и увидел Алексея, вставшего ему навстречу. Он бросился к нему, обнял, на глазах появились слезы.

— Алеша! Ну, слава богу, вернулся! Дома! Боже, как исхудал! — говорил он, гладя сына по голове, как маленького. — Все кончилось? Выпустили мерзавцы? За что же они тебя? Ведь ты ни в чем не виноват, правда?

Алексей глядел в усталые, встревоженные глаза Ивана Никандровича и чувствовал себя намного старше, чем его милый, седовласый отец. Очень хотелось рассказать ему о кранцах, о Лондоне, о допросах… Поделиться всем, что передумал в долгие тюремные ночи, но сделать этого он не имел права, да и волновать отца не стоило. Алексей крепко обнял его и как можно веселее сказал:

— Все кончилось, папа. Виноват ли я в чем-нибудь? Нет. Я не совершил ничего плохого, за что тебе пришлось бы краснеть. Я иду по дороге деда. А ты ведь всегда говорил, что он был благородным и справедливым человеком…

Иван Никандрович высвободился из рук сына:

— Путь деда был тернист и привел его к гибели, несмотря на то что он был вполне созревшим человеком. Ты помнишь об этом?

— Помню.

— А ты еще слишком молод, чтобы рисковать своей жизнью. Когда ты будешь иметь опыт и собственные убеждения, вот тогда можешь распоряжаться ею, как тебе будет угодно.

— Я имею убеждения, папа.

— Не думаю. Ты находишься под чьим-то влиянием, и убеждения твои легко могут перемениться.

— Это не так. Они никогда не изменятся. Слишком много я передумал, — горячо сказал Алексей. — Все очень просто. Люди должны жить хорошо, а при нашем строе это невозможно. Не ты ли всегда говорил мне, что только меньшинство пользуется всем, а большая часть, и лучшая часть, людей живет плохо?

— Да… Но… — смутился Иван Никандрович. — Это еще не значит, что такой мальчишка, как ты, должен лезть на рожон, подставлять под удар свою глупую голову. Преобразование нашего общества придет, я верю в это, но не так скоро и не таким путем. И потом, революция — дело серьезных людей…

Он говорил и сам чувствовал, как фальшиво и неискренне звучат его слова. Но надо было спасать сына, уберечь от опасности, убедить его хотя бы временно прекратить революционную деятельность. Иван Никандрович вытер платком вспотевший лоб. Алексей понял его состояние, знал, что отец говорит не то, что думает, и был рад этому.

— Оставь, папа, — сказал он, улыбаясь, — я вижу, что ты не веришь сам себе. В душе ты согласен со мной. Ведь так? Я помню, с каким уважением ты говорил о дедушке, одобрял все, что он делал.

Иван Никандрович отвел глаза. Сын оказался проницательнее, чем он думал.

— Не будем говорить больше об этом, — продолжал Алексей. — Я всегда буду казаться тебе мальчиком, даже в сорок лет. А я уже вырос… Через месяц мне двадцать.

— Алеша, Алеша, — грустно сказал Иван Никандрович. — Я предвижу, сколько горя ждет тебя впереди, если ты пойдешь по этому пути… Я боюсь за тебя, понимаешь? Мне кажется, что ты вступил в неравную борьбу.

— Ты ошибаешься. За революцию миллионы.

— Ну, хорошо. Тебя не переубедить. Больше я ничего не скажу, но помни, что теперь буду жить в вечной тревоге за тебя. Пойдем обедать.

Иван Никандрович не сказал сыну о разговоре с Нудельманом, не хотел связывать Алексея своими личными неприятностями. К чему? И спрашивать он его ни о чем не будет. Захочет — расскажет сам.

Во время обеда Иван Никандрович задумывался, отвечал невпопад, чаще прикладывался к рюмке. Тетушка Парвиене, у которой они столовались, с жалостью поглядывала на похудевшего Алексея, качала головой, подкладывала ему еду. Алексей старался развеселить отца. Вспоминал капитана, пароход и матросов. Он был счастлив снова очутиться в этой обстановке. Все пережитое казалось отвратительным сном.

На следующий день он отправился в мореходную школу. Алексей опоздал на целый месяц. Обычно такие опоздания не вызывали осложнений. Ученики часто не являлись к началу занятий, оказываясь к этому времени в море. Но начальник училища, капитан второго ранга в отставке Белых, вызвал Алексея к себе сразу же, как тот появился в канцелярии.

— Вы опоздали на целый месяц, Чибисов. Какая причина? — спросил он, бросая на Алексея проницательный взгляд. — Задержались в рейсе?

Алексей подумал и сказал:

— Нет. Сидел в тюрьме.

— В тюрьме? За что же?

— Не знаю, Владимир Георгиевич. Держали под следствием, обвиняли в какой-то контрабанде, потом выпустили…

— Плохо начинаете, Чибисов. Морской офицер, у которого за спиной тюрьма, вряд ли может рассчитывать на хорошее судно и должность после получения диплома. Подумайте об этом. То, что произошло, должно научить вас кое-чему. Идите в класс…

Белых сказал это тусклым, невыразительным голосом.

Алексей поблагодарил начальника и вышел в коридор. Он понял, что правильно поступил, сказав правду. Наверное, Белых уже знал от полицейских, что один из его воспитанников подозревался в провозе нелегальной литературы. Странно только, что начальник не проявил ни гнева, ни возмущения, говорил спокойно. Алексею даже показалось, что Белых улыбнулся, когда он выходил из кабинета. А может быть, так только показалось?

В классе к его появлению не проявили большого интереса. Ну, вернулся и вернулся. Ученики прошли первую практику. Рассказам не было конца. Все считали себя уже опытными моряками, хвастались перенесенными штормами, своими подвигами в море, успехом у женщин в заморских портах. Половина из этих рассказов звучала фантастически.

Среди «желторотиков» — так называли первокурсников — встречались и пожилые, настоящие матросы, немногословные, с усмешкой слушавшие «травлю». Они-то действительно бывали в переделках, и за ними тянулись тысячи проплытых миль во всех морях и океанах.

Слушая эти рассказы, Алексей думал о Тине. Ему так хотелось бы с нею встретиться! Но о чем они станут говорить? Заграницу он не видел, а о тюрьме вспоминать не стоило. Посыпятся десятки вопросов, да и неизвестно, как примет девушка его пребывание в тюрьме. Для людей ее круга такой человек мог оказаться неподходящей компанией.

Он старался отогнать мысли о девушке, но они постоянно возвращались к нему. «Кто она для меня? — спрашивал себя Алексей и тотчас же отвечал: — Никто. Просто знакомая. Любовь? Нет». И тут же ловил себя на том, что думает о ее глазах, косах, улыбке, губах… Вспоминал их нечастые встречи. Что она говорила ему, что он отвечал ей… Ерунда какая-то… Он углублялся