В 1969 году американский исследователь Скотт издал книгу под названием «The making of blind men», в буквальном переводе — «Как делают слепых людей». В этой книге Скотт показывает, как постановка диагноза может становиться основой обучения роли больного, что в свою очередь может приводить к снижению соответствующей функции. В качестве исходной точки он берет юридическое определение слепоты: человек, имеющий менее 10 % зрения в хорошем глазу, является слепым с остаточным зрением, человек, имеющий более 10 % зрения в хорошем глазу, является зрячим с ограниченными возможностями зрения. Очевидно, что практически разница между 9 % и 11 % зрения в лучшем глазу не имеет существенного значения, однако все же требовалось установить какую-то границу. Но, как обнаружил Скотт, однажды установленная и зарегистрированная разница делает незначительное различие очень большим.

Зрячие люди с ограниченными возможностями зрения получали помощь специалистов в области медицины и оптики с целью помочь им наилучшим образом использовать остатки своего зрения. Для них создавались определенные рабочие и бытовые условия, их снабжали лупами и тому подобными приспособлениями, но кроме того, от них еще ожидалось, что они будут выполнять свои функции, как все другие. И, согласно наблюдениям Скотта, они их действительно выполняли. Слепые же, напротив, в основном получали помощь в решении той проблемы, которая в их случае рассматривалась как главная, а именно в решении проблем, связанных с социальными и психологическими последствиями слепоты. Им предлагалась помощь психологов и специалистов по социономии, которые должны были помочь им принять свои ограничения, причем решающим показателем положительного результата реабилитации считалось «признание индивидом реального положения вещей», «осознание своей болезни > и «приятие того факта, что прежняя жизнь, то есть зрячая жизнь, для него бесповоротно закончилась».

Далее Скотт показал, что пациенты, не соглашающиеся принять эту модель, регулярно несли за это наказание, например, в ви^е менее благожелательного отношения лечащего персонала, негативных отзывов в ответ на запросы и редуцированного доступа к таким ресурсам, как рабочие места, реабилитация и практическая помощь. Очевидно, что лечащий персонал вовсе не стремился наказывать своих пациентов, и, если бы им задали такой вопрос, эти люди, наверняка ответили бы на него отрицательно. Как и большинство представителей лечебных организаций, они, несомненно, искренне желали помочь своим пациентам понять, какова их новая ситуация, и, вероятно, считали, что было бы неправильно допустить их до следующей ступени предложенной программы, прежде чем они придут к необходимому пониманию реального положения вещей.

Дело в том, что человеческий язык — это мощное орудие по созданию понятий, и в силу этого оно может с одинаковым успехом описать одно и то же действие как обоснованный метод лечения или как наказание. Это целиком и полностью зависит от того, под каким углом зрения будет рассматриваться данная ситуация. Во всяком случае, в результате такого подхода получилось так, что пустяковая разница между девятью и одиннадцатью процентами зрения привела к огромным различиям на функциональном уровне. Люди, считающиеся слепыми с юридической точки зрения, практически превращались в слепых, и, как обнаружил Скотт, через некоторое время большинство из них превратилось в живущих на социальное обеспечение людей со сниженными социальными функциями, зачастую круг их общения и повседневной активности оказывался крайне узким. Юридически зрячие, напротив, сохраняли все функции фактически зрячих людей, их трудовая и повседневная активность оставалась близкой к норме, состояние их социальных связей и бытовой активности было хорошим.

Скотт изучал людей с соматическим диагнозом, но нет никаких причин предполагать, что психиатрический диагноз не ведет к такому же результату. Напротив, всем, кому довелось лечиться в психиатрическом отделении или в психиатрическом центре дневного пребывания, хорошо знакомы такие выражения, как «недостаточное осознание своей болезни», «осознать свои ограничения» и «научиться жить со своими симптомами». Мне часто приходилось их слышать, и я слышу их по сей день, хотя они относятся уже не ко мне и описывают не мое функциональное состояние. Сознаюсь, что про «осознание своих ограничений» мне и самой случалось говорить.

Поскольку, естественно, встречаются люди с далекими от реальности завышенными ожиданиями в отношении собственных задач и возможностей, лучшая помощь таким людям состоит в том, чтобы объяснить им, что к этому можно подходить более спокойно и неторопливо. Такой подход вполне оправдан. Проблема возникает при некритическом использовании выражений, подразумевающих заниженные требования, которые используются с целью выработки у больного не соответствующих реальности заниженных ожиданий; проблема здесь заключается в том, что в результате получаются люди, достигающие меньше того, чего они могли бы достичь, меньше того, чего можно добиться при их диагнозе и степени заболевания.

Я не имею в виду, что достаточно сказать человеку «думай позитивно», и все сразу станет хорошо. Так просто ничего не получится, уж я это знаю лучше некуда. Но я также знаю, что если тебе навязали роль, предполагающую очень мало возможностей, то будет очень трудно вырваться из этой роли, в этом случае иногда очень трудно получить ту помощь, которая необходима, чтобы ты мог предельно развить свои возможности. Роль постепенно становится наработанной привычкой, с которой очень трудно порвать, а вдобавок к ней начинают действовать ожидания, которые питает твое окружение, их сила может быть так велика, что ей трудно противостоять. Эти ожидания могут выражаться как более или менее опосредованно — иногда через действия, иногда через похвалу твоей пижаме или за то, что ты прибрала в комнате, так и впрямую, в словесной форме.

Одна из моих лечащих врачей сказала мне при первой встрече, что я должна раз и навсегда понять, что никогда уже не вылечусь от болезни и мне нужно научиться жить со своими симптомами. Не желая держать язык за зубами, я тут же заявила, что не собираюсь этому учиться, симптомы эти слишком тяжкая штука, так что у меня нет никакого желания оставаться с ними до конца своих дней, тем более, что мне всего-то двадцать с небольшим лет. В ответ я услышала, что при таких установках я даже не заслужила, чтобы кто-то пытался мне помочь. Здоровой я никогда не стану, а раз я заявляю, что поставила перед собой такую цель, то это значит, что я просто собираюсь саботировать все то, что можно для меня сделать, а именно — научить меня жить с моими симптомами. Все остальное для меня совершенно невозможно, так что мои заявления — это одни отговорки и предлог, чтобы не делать того, что является единственно возможным.

К счастью, я ее не послушалась. Ведь если бы я согласилась, я бы никогда не выздоровела, и никогда не стала бы жить той жизнью, которой живу сейчас. И в этом вся соль. То, что она говорила, вовсе не было полной чепухой. Если быть совершенно честной и объективной, то, трезво взглянув на дело и оценив ту ситуацию, в которой я находилась в то время, я не могу не согласиться с тем, что ее прогноз был вполне обоснованным. Моя болезнь продолжалась уже несколько лет, мне был поставлен диагноз «шизофрения», я получала большие дозы нейролептиков и, несмотря на длительное лечение, по-прежнему не могла жить самостоятельно и даже выходить одна за пределы больницы. Вся статистика убедительно подтверждала ее заключение. Вряд ли тогда можно было предположить, что я стану здоровым человеком, ведущим активную и самостоятельную жизнь, и буду работающим психологом, тогда как гораздо вероятнее представлялось такое будущее, для которого мне нужно приучиться жить со своими симптомами.