– Ну как же… Общее прошлое.

Валун улыбнулся. Вне своего кабинета он был симпатичным.

– Вы не хотите передо мной извиниться? – спросил Зверев.

– За что? – удивился Валун.

– За то, что вы меня преследовали. Я ведь был прав.

– У вас ваша правда, а у меня моя. Я защищал систему.

– Ваша система развалилась.

– Появилась новая, – ответил Валун.

– Но она больна.

– В каком смысле? – насторожился Валун.

– Есть человек здоровый, больной и мертвый. Ваша система больна. Коррупция. Воровство.

– Будем лечить. Рассчитываем на вашу помощь.

– Вы и тогда рассчитывали.

– А чем вы, собственно, недовольны? Прожили десять лет в Париже. Вас же не в Сибирь сослали и не в Мордовию. Париж стоит мессы. Разве нет?

Валун смотрел незамутненно. Он не считал себя виноватым. Это был сторожевой пес системы. Один из пальцев в кулаке.

Официант разлил виски. Тамада произнес торжественный тост. Все пригубили.

– В меню указано шотландское виски, а это просто коньячный спирт, – заметила Ада.

Она понимала толк в напитках.

– Официанты подменили. Хозяин не знает, – предположила жена Валуна.

– Хозяин все прекрасно знает, – сказал Валун.

– Я об этом и говорю, – заметил Зверев.

Подали горячее. В меню оно называлось «рибай».

– Это не рибай, – сказала Ада. – Рибай – мраморное мясо. Корову кормят особым образом: получается слой мяса, слой жира. А это просто бифштекс.

Под конец вечера появился холеный мужик с огромным букетом. Его сопровождала охрана.

– Кто это? – спросила Ада.

– Спонсор, – неопределенно ответил Валун.

– Это Пончик, – объяснила жена Валуна.

– Пончик – фамилия? – не поняла Ада.

– Кликуха. У них по именам никого не зовут.

– У «них» – это у кого?

Валуны промолчали. Зверев толкнул Аду в бок, призывая не задавать вопросов.

Ада рассматривала гостя. Розы были темно-бордовые, крупные, невиданной красоты. Где только такие растут? Скорее всего в Голландии. Сам Пончик был похож на депутата Государственной думы, однако в лице чего-то не хватало: концентрации и букета. Как поддельный коньяк, сильно разбавленный.

Пончик подошел к Валуну. Поздоровался за руку.

Охрана села за отдельно стоящий стол.

Те, кто ловит, и те, кого ловят, сидели в одном помещении.

Каждой твари – по паре. Буквально Ноев ковчег…

Пончик кивнул Звереву, из вежливости, но руки не подал. Кто он, этот Зверев? Голодный художник, не в законе и не в авторитете…

Мирка притащила письмо в защиту архитектурных памятников.

Москва перестраивалась в угоду бизнесу. Разрушали и сносили старые особняки, находящиеся под охраной государства. Общественность жалко вякала, но это был глас вопиющего в пустыне. Побеждала сила денег – агрессивная и неумолимая, как несущийся поезд. Интеллигенция тихо возмущалась, но не хотела ставить свои личные табуретки на пути тяжелого состава, тем более что конец известен. Предыдущие семьдесят лет научили бояться и терпеть.

И тем не менее было составлено письмо. Подписались многие известные люди.

Мирка не ленилась, ездила по адресам в противоположные концы Москвы. Машины у нее не было, преодолевала расстояния на муниципальном транспорте.

– Ты должен подписать, – распорядилась Мирка и сунула Звереву письмо.

– Забери обратно. Я этого письма не видел. Ничего подписывать не буду, – отрезал Зверев.

– Тебе что, плевать?

– Я хочу спокойно работать и спокойно жить.

– Но тогда в этой стране ничего не изменится. Ничего и никогда.

– Уже изменилось. Никто не идет с танками. Не навязывает социализма. И социализма нет.

– В этом и твоя заслуга, – напомнила Мирка.

– А теперь очередь молодых. Пусть приходят и наводят свои порядки. Я больше в эти игры не играю. Я на пенсии.

– Ты – совесть нации. А у совести возраста нет.

– Отстань от него, – вмешалась Ада. – У него давление.

– Равнодушие – это душевная подлость, – подытожила Мирка и убралась восвояси. От обеда отказалась в знак протеста.

Мирка убралась, но оставила письмо в кухне на подоконнике. Оно белело, белое на белом. Бумага была светлее, чем крашеное дерево.

Ада поливала цветы. Кормила кошку. Тихо разговаривала по телефону. Производила какие-то разумные действия.

Вспомнились слова из любимого фильма: «Хороший дом, хорошая жена, что еще нужно человеку, чтобы достойно встретить старость…»

Зверев ушел к себе в мастерскую.

Работал до позднего вечера. Писал желтые подсолнухи. Работал не кистью, а прямо тюбиком, выдавливая краску на холст. Цветы получались выпуклые, настолько реальные, что казалось: сейчас не удержатся на холсте и выпадут из картины прямо ему в руки.

Как правило, Зверев был влюблен в то, что писал. Если влюбленность проходила, кисть останавливалась. Не шло. А сейчас рука летела, и время летело незаметно.

В начале ночи Зверев спустился на кухню.

Увидел письмо на подоконнике. Он отвернулся, но письмо навязчиво белело где-то сбоку. Неприятно волновало, как голодный зверек, который молча просит есть.

Зверев достал из холодильника кусочек хлеба, намазал маслом и медленно с удовольствием съел. Ада запрещала есть масло, а это была его любимая еда: хлеб с маслом.

Зверев доел. Послушал себя. Посидел за столом без всяких мыслей.

Потом быстро прочитал письмо. Подписал. Вернул на подоконник.

В самом деле, если разрушить памятники старины, страна останется без прошлого, а значит – без будущего.

Зверев поднялся в мастерскую. Лег.

Окно в потолке слилось с ночью. Непонятно: есть окно или нет. Но прямо над головой светила далекая, чуть оранжевая звезда. Марс. Она сверкала и переливалась, как алмаз желтой воды. И хотелось верить, что там кто-то есть.

Девочка росла страшненькая: глаза выпученные, рот от уха до уха. Жабенок. Но вдруг… Выросла и превратилась в красавицу – большеглазая блондинка с пышным ртом.

Имя – Алла. Одинаково читается туда и обратно.

В жизни Аллы три удачи. Первая – красота. Без нее жить скучно. Все становится серо-белым, как на старых фотографиях.

Вторая удача – семья: папа, мама, старший брат Игорь. Мой дом – моя крепость.