Наступление левого крыла на позиции посполитого рушения развивалось поначалу удачно, но, увлекшись атакой, русские открыли свой тыл перед артиллерийской засадой в ельнике. В официальной летописи говорится: «С Королевыми же воеводами многие желныры с пищалми, а место пришло тесно, и биша из лесов великого князя людей». Залп фельдшлангов и ручниц в узком дефиле («а место пришло тесно») пришелся по линиям полка Левой руки и Передового полка, очевидно, с фланга «и убиша ис пушки в Передовом полку воеводу князя Ивана Ивановича Темку Ростовского»[181]. В панике отряды обратились в бегство: «Сдавливаемые спереди королевскими, а сзади своими отрядами (до которых не дошли королевские) и повергаемые ранами от орудий пехоты, (московиты) стали с боков выходить из сражения»[182]. Из описания Бельского следует, что центр русских показал тыл только тогда, когда побежали крылья[183]. У С. Герберштейна наоборот: «Завидев это бегство, отступили и оба русских крыла». Архангелогородский летописец отмечает, что после разгрома корпуса А. И. Челядина литовцы добили правое крыло Булгакова[184]. В погоню за отступающими русскими Острожский отправил резерв — 800 поляков[185].

Основные потери русская армия понесла не в ходе сражения, а при беспорядочном отступлении — «в этом бегстве произошло избиение московитов». С. Гурский рисует поистине апокалипсическую картину с подробным описанием кровавых сцен и гор трупов: «На поле были видны претерпевшие убийство тела, с вытекшей на землю кровью, лежащие без голов, рук или ног, а у иных голова была разбита молотом или рассечена надвое, у кого обнажен позвоночник, у кого выпали кишки, у кого отсечено от тела плечо с рукой, у кого разбиты мечом лицо или рот, кто разрублен от головы до пупа, в ком торчало копье, кто стонал, кто испускал дух, кто раздавлен конями, кто завален огромными тушами лошадей. Очень печально и ужасное для самого Господа зрелище. Даже в болотистом русле Кропивны и на ее обрывистых берегах, в 4 милях от места битвы лежало большое количество московитов вместе с лошадьми, так что течение было запружено наваленной кучей трупов, и наши, сжигаемые жаждой, зачерпывали шлемами и пили кровавую воду»[186]. Факт гибели части московского войска на крутых берегах Кропивны подтверждается известием Псковской летописи: «иные побегоша к Смоленску, а иные в реки непроходимые забегоша»[187].

Преследование продолжалось на протяжении 4–8 миль от места битвы. К вечеру вернулась кавалерия, отправленная в погоню, приведя с собой пленников.

На второй день после поражения государь покинул город; в самом Смоленске царили пораженческие настроения. «И то уведа владыка Смоленский (епископ Варсонофий. — А. Л.), что князя великаго урон, и он нача со князьями смоленскими и с паны мыслити измену великому князю»[188]. Летописи приводят рассказ, что владыка послал к королю своего племянника Ваську Ходыкина с письмом: «аще ныне подвигнешися сам ко граду Смоленьску, или воеводы свои со многими людми пошлеши, можеши ныне град без труда взяти»[189]. Измена была вскрыта наместником Смоленским боярином кн. В. В. Шуйским. Заговорщики были арестованы, а город стал готовиться к обороне.

Но после победы польско-литовская армия осталась на поле. Острожский не двинулся с места до тех пор, пока, наконец, не получил подкрепления от короля — до 4000 воинов, а «для укрепления тела дал с собой хлеб, и приказал победоносному войску использовать удачу и в завершение успеха как можно скорее захватить обратно Смоленск»[190]. Архангелогородский летописец — один из немногих источников, который засвидетельствовал численность армии Острожского: «во шти тысечах с литвою приде о Смоленеск». На поле боя остались поляки и наемники, а также часть «посполитого рушения». В конце сентября к Смоленску выдвинулись до 2000 ополчения и 4000 не участвовавших в битве «почтов» радных панов, которых прислал король из Борисова.

Острожский двинулся к Смоленску не ранее чем через 2,5 недели после сражения. Согласно белорусско-литовским хроникам, «в чотырах неделях князь Константин Острозский з войском литовским ходил под Смоленск»[191]. Князь Мстиславский, совсем недавно целовавший крест московскому государю, понял, на чьей стороне фортуна. К королю был послан «служебник» с листом, где объявлялась верность Сигизмунду[192]. Свои делегации с изъявлением покорности королю прислали также Кричев и Дубровна.

Но благоприятное время было упущено. М. Бельский сетовал на то, что если бы победители сразу пошли «за разбитой Москвой», то могли бы «Смоленска достать»[193]. Литовские войска, пришедшие под город, увидели болтающиеся на торчащих из-за стен жердях повешенные тела заговорщиков. «И узре князь Василей Шуской з города силу литовскую и начат князей смоленских и панов вешати з города на ослядех». Тех, кто изменил государю, наместник велел вешать с дорогими подарками — кого государь в свое время одаривал шубой, «того и в шубе повисил», «а которому… дал ковш серебряной или чарку серебряну, и он (Василий Шуйский. — А. Л.), ему на шею связав, да и того повесил»[194].

Тщетно литовцы пытались взять Смоленск приступом. Оставшиеся верными московскому князю смоляне вместе с гарнизоном единодушно «стояху и из града почасту исхождаху и с ними крепко бьяхуся». Взять город так и не удалось, кроме того, под стенами цитадели князь Острожский потерял значительную часть своего обоза («многие возы и телеги с скарбом оставивше»). О потере войскового имущества под Смоленском пишет и Мацей Стрыйковский[195]. Таким образом, захват литовских обозов под Смоленском действительно имел место, только М. Стрыйковский объясняет его падежом лошадей, а официальная летопись — активными действиями кн. В. В. Шуйского, вынудившего Острожского оставить «возы и телеги с скарбом».