Отвожу глаза и долблю каблуком промерзший дерн.

Эсме скользит по льду. Зубчатая стена Тауэра сверкает, как отбеленная кость. Я вздрагиваю и потираю руки в перчатках:

– Ну что, убедила я вас? Сдала экзамен?

– Это не экзамен, Бет.

– Самый настоящий. – Я похлопываю ее по руке. – Но я понимаю. – Откашливаюсь. – Когда вы в первый раз заметили, что Эсме не такая, как все?

Либби смотрит мне прямо в глаза:

– Кажется, около года назад. Сначала всякие мелочи. Например, она говорила, что скучает по звону Биг-Бена, который был слышен из ее комнаты. Я еще подумала сначала, что это она про заставку десятичасовых новостей. – Либби накручивает на палец прядь волос. – Эсме столько рассказывала о Лондоне – все учителя считали, что она там раньше жила, а она там ни разу даже не бывала. А по субботам с утра все спрашивала, почему сегодня не показывают «Полные жизни». Я это шоу смотрела, когда сама еще была маленькой. А ей всего-то год был, когда его прекратили.

Я вспомнила, как Эми собиралась выступать на телешоу талантов. Они с Даной и еще три девочки хотели спеть песню из репертуара «Spice Girls». Их даже на прослушивание не пригласили. Через несколько недель Эми насмешливо фыркала перед телевизором, когда ту же песню исполняли другие девочки.

– А еще, – продолжала Либби, – она все время говорила про школьных подружек и учителей, а на самом деле в ее школе ни таких учениц, ни таких учителей не было.

– Почти у всех детей бывают воображаемые друзья.

– Вот потому-то я сначала ничего такого и не подумала. Но другие матери рассказывали, что их дети оставляют для своих воображаемых друзей место за столом. А Эсме – никогда. Ее «подруга» Дана была для нее настоящей, у нее был свой дом и свой стол. Другие дети своих воображаемых друзей быстро забывают. Истории Эми становились все красочнее. А потом начались припадки.

– Да, – говорю я, стараясь, чтобы в голосе не прозвучали подозрительные нотки. – Как раз хотела об этом спросить. Видите ли, у Эми никогда не было эпилепсии.

Либби разводит руками:

– По-моему, у Эсме тоже нет. Врачи считают, что есть, но я им не верю. По-моему, эти припадки начинаются, когда Эми вселяется в тело Эсме. Видения из прошлого. Что-то в этом роде.

Сердце у меня тяжело колотится, готов вырваться вопрос, ответ на который я отчаянно искала все эти десять лет. Тот, что заставил меня провести столько ночей без сна, сколько никакой другой, а если мне все же удавалось заснуть, приводил за собой самые чудовищные кошмары.

Я хочу произнести его вслух, но во рту так пересохло, что не выговорить ни слова.

– Она… когда-нибудь говорила что-нибудь о том… – сглотнув, снова пытаюсь я заговорить, – что случилось с Эми? О том… где ее тело?

Как только эти слова слетают у меня с губ, сердце вновь разрывается на части. Я жду ответа Либби, почти не в силах дышать.

– Нет, – говорит она. – Пока нет.

Меня охватывают одновременно разочарование и облегчение. Неизвестно, что было бы больнее – не знать или знать.

– И не надо ее об этом расспрашивать, – говорит Либби. – Ладно?

– Но я…

– Да, знаю, вам нужно это узнать, но нельзя заставлять ребенка силой. Эти припадки… – Лицо женщины страдальчески морщится. – Смотреть жутко. А потом, когда приходит в себя, она такая перепуганная, цепенеет и дрожит. Делается такая… беззащитная, ужас просто! Мне бы обнять ее, сказать, что все будет хорошо, так не дает. К тому же мы обе знаем, что ничего хорошего не будет. – Она наставляет на меня палец. – Не знаю уж, какие ужасы дочь видит во время этих припадков, но однажды они все выплывут наружу. Я даже боюсь. Но это должно случиться, если Эсме когда-нибудь сумеет справиться. Вы должны пообещать мне, что не будете на нее давить.

– Но разве не лучше было бы сразу со всем разобраться?

– Нет. Для нее не лучше. И для меня тоже. Нелегко слушать, как моя дочь рассказывает о том, чего с ней никогда не было. О местах, которые никогда не видела. – Либби смотрит куда-то вдаль. – Она становится совсем чужой. После каждого припадка в ней чуть больше Эми и чуть меньше Эсме. Не знаю, что хуже. Потерять дочь вот так… – она щелкает пальцами, – или смотреть, как она исчезает постепенно.

Я беру женщину за руку, сжимаю кисть. Она поднимает взгляд и слабо улыбается:

– Пообещайте, Бет, что не станете ее допрашивать, или я вас больше близко к ней не подпущу.

Я с трудом проглатываю комок и киваю. Сейчас не время предлагать регрессионную терапию. Но этот момент настанет. Скоро. И она поймет, что это лучший выход.

– Обещаю, – говорю я.

Музыка в динамиках смолкает. После объявления о том, что через пять минут время заканчивается, на катке начинается столпотворение. Кто-то катит к выходу, большинство прибавляет скорости, пользуясь тем, что стало посвободнее.

– Еще одно, – говорит Либби, вставая. – Я не хочу, чтобы она еще больше запуталась. Так что называйте ее Эсме, по крайней мере пока. Так будет проще, и нам никто не задаст неудобные вопросы. Договорились?

Я соглашаюсь. Все равно мне трудно даже представить, что я буду звать ее как-то иначе.

Эсме приближается, описывая ровные круги. Ее волосы развеваются. Серебристая куртка блестит. Звезда на орбите. Когда музыка останавливается и служащие начинают торопить людей к выходу, она переступает со льда на резиновый коврик легко и изящно.

Девочка идет к нам, пошатываясь на коньках, и я вижу маленькую Эми, ковыляющую в моих туфлях на каблуках.

– Здравствуй, Эсме, – говорю я. – А ты классно смотрелась на катке.

– Иди переобуйся, милая, – говорит Либби. – Мы тебя тут подождем.

– Может, выпьем чего-нибудь? – Я показываю на прилавок, над которым плывут струйки пара с запахом фруктов. – Ты, наверное, хочешь пить после всей этой беготни?

– Да-да, пожалуйста! – кивает Эсме.

Так приятно видеть ее оживление и хорошие манеры – точь-в-точь как у Эми.

– «Райбину» любишь? – спрашиваю я.

Эми любила.

Эсме отвечает утвердительно и, пошатываясь, отходит за своими ботинками. Мы с Либби идем к киоску с напитками и ждем ее там. Я беру два стакана глинтвейна. Либби к своему не притрагивается.

– Мне нужна ясная голова, – говорит она и ставит пластиковый стаканчик обратно на прилавок. – И вам тоже.

Я потягиваю из своего стаканчика. Горячая рубиновая жидкость обжигает нёбо. Дую на нее, чтобы остудить, отпиваю еще глоток. И еще. К тому времени, как Эсме возвращается, уже допиваю свой глинтвейн и половину того, что купила Либби. Отдаю Эсме «Райбину», девочка отрывает соломинку от картонной коробочки и вставляет ее в отверстие сверху.

– Спасибо, – говорит она и начинает пить через трубочку.