— А у меня — «СЭР», — двинул вперёд плечом Петро. — «Свобода Это Рай». Как знал, наколол с опережением расписания. — Он хмыкнул и типа пошутил: — Знаешь, мы когда с Пашкой в утробе у мамки нашей на одном яйце чалились, я ещё тогда у него поинтересовался, по-братски, — есть ли, мол, жизнь после родов, братишка, как думаешь? — Он кивнул на брата в ожидании одобрения своим словам и, получив в ответ нужный жест, закончил мысль: — А Павло отвечает, что, мол, не знаю, братан, никто после родов, говорят, обратно ещё не возвращался.

Оба они заржали, едва удерживая равновесие, чтобы не завалиться на песок. Отсмеявшись, Пётр резко погрустнел, настроение его так же быстро сменилось, он сумрачно покачал головой и, демонстрируя лёгкую обиду, пробормотал:

— Вот обретаемся тут, обороты себе высиживаем, а про наших вообще не в курсе. Понимаешь, какое дело, — он ткнул меня в плечо, — мы же с Пашкой извелись просто, потому что ну никак не догоним насчёт — когда обездушенным на зоне заделаешься, то чисто зверь станешь, без понятий и справедливости, и в окончательный беспредел метнёшься, в полное отрицалово? Или ж, наоборот, пресмыкать начнёшь да шестерить, так что любой баклан враз тебя опетушит, и будешь после в душняке с дырявой ложкой у параши канифолиться да верзовозку свою кому ни попадя подставлять. Нормально это, скажи?

Я не знал, что на это ответить, и потому промолчал, преданно глядя ему в глаза. Собственно, никакого ответа он от меня и не ждал. Да и сам я уже понял, что такой удобный пацан, как я, — для них обоих лучший вариант выговориться, избавившись от попутного навара, накипевшего за всё время тутошнего обитания. Темы были разные, возникали довольно спонтанно, шли одна за другой практически без перерыва и не обязательно, что по пути следования выстраивались в строгий семантический ряд. Главным во всём этом было для меня — усечь и не прохлопать чего-либо важного, ценного, определяющего моё персональное будущее на этой земле. То есть — в этом надземном пространстве предварительного обитания. Я подумал об этом и сам же удивился собственной мысли; раньше я никогда не мог бы себе представить, что, оказавшись в этих далеко не смертельных условиях выживания, проявлю подобные чудеса выдержки, терпения и послушания в отношении чёрт знает каких посланников, пускай даже имеющих статус третьего оборота.

Тем временем Пётр продолжал изливать наболевшее:

— А вообще, понимаешь, всё тут так стерильно, всё как бы из ничего, всё какое-то нетвёрдое, не пахучее, не земное, что даже, грех сказать, жалкую козюлю в носовой оболочке скатать не из чего. Плююсь вон, и то чисто на рефлексе, одним пустым звуком, вообще без слюны. Но если зайти с другой стороны, то есть и натурально доброе, полезное, да только вот приложить негде, нет этому никакого практического применения. Понимаешь, там мы были разные, совсем: один, скажем, — такой, а другой — вообще ему обратный; так у нас с Павлухой с самого начала пошло, хоть и близнецы, но в какой-то критический момент сбой однояйцевой программы произошёл, то ль на рыбалке, то ли сразу после неё. И пошло-поехало.

А тут, как попали, сразу всё выровнялось. Стали одинаковыми, и не только на саму личность, но и внутри характера каждой оболочки. Ржём себе одним и тем же шуткам, кручинимся, если что, тоже похоже, ненавидим если, то с равной лютостью, хоть и некого, ну и добра желаем всем по-равному, хоть и не часто случай такой выпадает. Если уж на то пошло — всё больше такое по нынешней службе происходит, а не по само́й нутрянке.

Он сцедил нечто через зубы в сторону, и на этот раз я уже чётко успел заметить, что и на самом деле никакого следа от плевка нигде не осталось — как не было и самого пролёта любой жидкообразной субстанции в направлении песчаной пыли.

— А вообще, парень, всё более-менее нормальное начинается только после Входа, — сменив тему, Паша перехватил братову повествовательную инициативу. — Там, говорят, и пахнет всяким, и вообще бывает, что так могуче ароматит, что прям святых выноси, никакая «шанель» по силе духа рядом не стояла. А уж про зелёное любое, травное, разное приятное на ощупь оболочкой и остальным, об этом даже говорить не приходится — всего полно, только успевай пробовать и наслаждаться. Желудок, правда, по-любому не заработает, не дождёшься, но зато того, чем напитаешься, хватит не жуя. Деревья, кстати, обильно имеются, семена вокруг себя пускают плодовые. Растёт не хуже бывшего Черноземья: посох ткнёшь — тут же зацветёт и уже заколосится, зуб даю.

— Это вам Магда так про все дела описала? — я решил уточнить картину предстоящего рая серией наводящих вопросов. — А что она, к примеру, про воду говорила, про водоёмы разные, про рыбалку, например? Есть там это всё у них, будет?

— Ну море, это ты уже тут получишь, на третьем обороте, согласно третьему дню творения, если первые два нормально отстоишь, — включился в разговор Пётр. — Мы, правда, с Пашкой так до него покамест и не добрались, но ничего, живы, как видишь, и так не пересохли без мокрого, всё путём.

— А если тебя рыбы интересуют, в любом виде, так это ты добейся сначала перевода на пятый оборот. Рыб-то Высший только на пятый день организовал, раньше ему, наверно, не надо было. Рыбу любишь, что ли? — сочувственно поинтересовался Павел. — Я и сам стал бы, наверно, рыбак, если б только нас с братухой с самого начала в другую реальность не утащило.

— Любил, — вздохнул я, — особенно если «La sauce aigre-douce la Mayonnaise»[9]самому сварганить, а рыба вообще не морозилась никак. Там и надо-то всего ничего: сотку уксусной водички, полтишок сахаревича, треть стакана ананасного джуса, чуток готового кетчупа с кукурузным крахмалом, четыре капли острого табаско, болгарский перец и сладкая луковица — по одной штуке, парочка грунтовых помидоров и буквально ложка воды — все дела.

Внезапно я ощутил сухость во рту. Но пить при этом совершенно не хотелось, как и не хотелось уже вообще ничего земного на протяжении всего этого вневременно́го куска пребывания в надземном пространстве. Даже рыбы этой немороженой.

К моменту беседы о наколках я уже, честно говоря, плохо ориентировался во времени, в самом прямом смысле. Я даже не слишком понимал, хотя и регулярно оглядывался по сторонам в ходе общения с близнецами, задирал глаза вверх и упирал их в пыльный низ, какое сейчас время суток: больше ночь или же скорее день.

В некотором смысле отсутствие какой-либо чёткости в осмыслении времени отчасти напоминало пребывание в казино, при отсутствии там окон, пропускающих свет, и контрольных часов любого типоразмера. Или же походило на мою собственную, в полуподвальном варианте, кухню в «Шиншилле», когда носишься в чаду между сковородками и котлами, подгоняя поваров, и пробуешь оттуда и отсюда, определяя готовность, состав и вкус, не думая о времени как таковом и не чувствуя, что оно есть в природе вообще.

Но в данном случае такой вроде бы природный недостаток работал исключительно на меня, на мою оболочку, на её душевный покой, сводя к равновесному балансу отдельные разрозненные мысли. Угадывает ли их кто-нибудь в месте этого моего предварительного нахождения или же пребывает в абсолютном отрыве от них — было всё ещё неясно. В какой-то момент захотелось даже приказать себе остановить прокручивание в голове всякого, что могло бы не понравиться моим будущим работодателям и их верхним покровителям, включая самых-самых. Кто же они есть, если подойти к вопросу предметно? И чего ждать с той, неведомой мне, стороны? Хороший я для них или плохой? Ведь, как я успел понять, практически у всех параллельных, в силу их особого статуса, слишком сбиты привычные настройки, чтобы структурировать единицу параллельной души просто так, за здорово живёшь, взять на фу-фу, разложить на душевые молекулы и вынести привычного расклада скоротечный вердикт.