— Вот это номер! — весело воскликнул податной инспектор, но вдруг его лицо посерьёзнело. Теперь он смотрел уже не на Ардашева, а куда-то мимо него.

— А это ещё кого нелёгкая несёт? — тихо спросил Стахов.

Ардашев с женой обернулись.

Приближались два человека. Один из них, высокий, с усами-колечками и бравым видом, был в полицейском мундире. Другой, маленький человечек с густыми бачками, бритым подбородком и без усов, с хитрыми бегающими глазами, производил впечатление статского. Он был одет в простую тёмную пару и котелок; в руках держал кожаный портфель с массивными бронзовыми застёжками.

— Добрый день, господа, — проговорил полицейский. — Позвольте отрекомендоваться: пристав Закревский. А это мировой судья Дериглазов.

— Проходите, присаживайтесь, — засуетился Толстяков. — Быть может, откушаете чего-нибудь с нами? Я прикажу подать приборы…

— Нет надобности, Сергей Николаевич, — сухо заметил полицейский. — Мы пришли допросить вас в связи со смертью госпожи Бобрышевой. Вчера её доставили в местную больницу с тяжёлым отравлением, а несколько часов назад она скончалась. Мы считаем, что её убили с помощью цианистого калия.

— Как убили? — вставая, воскликнул хозяин. — Этого не может быть! Кто?

Пристав усмехнулся, но его глаза так и остались холодными.

— А вы не знаете? — лукаво справился он.

— Н-нет. А п-почему, собственно, я д-должен зн-наать? — заикаясь от волнения, задал вопрос издатель.

— А потому что именно вы подозреваетесь в этом преступлении, и от ваших ответов будет зависеть ваша дальнейшая судьба.

— Я? То есть как? — дрожа всем телом, возмутился Толстяков.

— А причём здесь мировой судья? — вмешался податной инспектор.

— Видите ли, согласно Уставу Уголовного Судопроизводства, в нашем городе обязанности судебных следователей по делам подсудным Окружному суду возлагаются на участковых мировых судей. Опытная станция относится к участку Арсения Ивановича. Итак, — он обернулся к владельцу имения, — я предлагаю уединиться и поговорить.

— Что ж, прошу в кабинет, — придя в себя, пролепетал Сергей Николаевич и, кивая на присяжного поверенного, добавил: — Я бы хотел, чтобы со мной находился присяжный поверенный Ардашев

— Ардашев? — пристав удивлённо повёл бровью. — Из Ставрополя?

Клим Пантелеевич поднялся.

— Очень приятно! Я ведь тоже из Ставрополя, — улыбнулся Закревский, и пожал адвокату руку. — Служба забросила меня в Новороссийск, а оттуда — в Сочи. Но я премного наслышан о вас. Ефим Андреевич Поляничко — мой старинный друг. Мы встречались с ним в прошлом году, и, чего греха таить, выпили по рюмочке. Он очень тепло о вас отзывался. Знаете, я отпуск всегда у родителей провожу. Там на Хопёрской, за аптекой Байгера, стоит отцовский особняк.

— Смею напомнить, Филипп Ерофеич, что присяжный поверенный не может присутствовать при проведении предварительного следствия, — недовольно пробубнил Дериглазов.

— Это любой другой не может, — подкручивая правый ус, возразил пристав, — а Климу Пантелеевичу сам Бог велел. Он уже стольких злодеев отыскал, что пора нашему родному министерству ему выдать награду. Вот и сейчас его присутствие не будет лишним.

Мировой судья пожал плечами, но уступил, не желая ссориться с полицейским.

Толстяков, Ардашев и двое визитеров под удивлёнными взглядами оставшихся проследовали в кабинет.

Владелец «Петербургской газеты» плотно закрыл дверь, и, указав на стулья и кресла, уселся за рабочий стол.

— Ну-с, господа, я готов ответить на все ваши вопросы, — с едва заметным волнением начал он.

Дериглазов вынул из портфеля открытое письмо и положил перед Толстяковым.

— Узнаёте?

Сергей Николаевич надел пенсне и взял карточку.

— Почерк вроде бы мой, — неуверенно вымолвил издатель, — только я не припомню, чтобы это писал.

— А подпись чья? — не унимался Дериглазов.

— Я бы сказал, что она похожа на мою.

— Что значит «похожа»? Ваша или нет?

— А то и есть, что именно «похожа», потому что последний завиток сильно уходит вверх, а я так не расписываюсь.

— А слова: «Тебе, милая»?

— Я же сказал, что я не помню, чтобы писал нечто подобное. — Он повертел в руках прямоугольник письма и заключил: — Нет. Заявляю официально: я никогда не покупал открытое письмо с рисунком, изображающим букет роз.

— Вы уверены? — вмешался Закревский.

— Абсолютно. Как филателист, всегда обращаю внимание на главную и оборотную сторону открыток.

— Позвольте полюбопытствовать, — Ардашев взял открытое письмо, зачем-то понюхал его, подошёл к окну и стал рассматривать на свет. Затем, повернулся и изрёк: — Я полагаю, госпоже Бобрышевой послали коробку шоколадных конфект, начинённых ядом, так?

— Ага! Милостивые государи! — мировой судья радостно поскрёб себя по правому бакенбарду. — Вот вы и попались! О том, что покойной прислали конфекты «Фабрики Абрикосова» знали только несколько человек: её муж, доктор и мы. Всё-с. Проговорились, голубчики!.. Вот видите, Филипп Ерофеич, — он окинул пристава победным взглядом — а вы говорили, что этому адвокату можно доверять. Да тут одна шайка-лейка!

— Послушайте, сударь, я попросил бы вас выбирать выражения, — присяжный поверенный пробуравил мирового судью острым взглядом. — Или я буду вынужден охладить ваш пыл. Не думаю, что вам это понравится.

— Что? Вы угрожаете мне при отправлении правосудия? — выпрямившись в кресле, прохрипел Дериглазов.

— Правосудие вы будете вершить в судебной камере, да и то по менее значительным делам. А пока вы всего лишь замещаете судебного следователя. Что касается моей догадки относительно коробки шоколада, то тут нет ничего сложного: открытка сохранила не только его запах, поскольку, лежала внутри, но и следы. Немудрено, что при такой жаре шоколад начал плавиться, попадая на открытое письмо. Но я больше скажу: Сергей Николаевич не писал её. Посмотрите на его настольный прибор: здесь два гусиных пера. Господин Толстяков человек старых привычек. Это известно многим. Он пишет только гусиными перьями, а они, как известно, не оставляют следов давления ни на почтовой бумаге, ни, тем более, на картоне, из которого изготавливаются открытые письма. Здесь же, — присяжный поверенный поднял вверх открытку, — явные следы давления, сиречь верный признак использования стального пера. Именно это я и заметил, когда подошёл к свету.

— Помилуйте, Клим Пантелеевич, — полицейский поднялся, заложил руки за спину и зашагал по кабинету. — А разве это обстоятельство его полностью оправдывает? А что, если он умышленно использовал стальное перо, чтобы отвести от себя подозрение?

— О да! — рассмеялся Ардашев. — Если придерживаться ваших рассуждений, то получается, что господин Толстяков, продумав даже такую ничтожную деталь, как использование стального пера при написании текста, вдруг вложил в коробку с отравленным конфетами открытку с собственноручной подписью, чтобы, тем самым, фактически подарить полиции доказательство своей причастности к смертоубийству Елены Никаноровны Бобрышевой, так? Где же логика?