Утром Мириам проснулась от холода. Она подула Адаму на озябшие пальчики, нашла Милу болезненно бледной и велела ей не снимать в доме шапку. Сильви промолчала. Она-то хотела показать детям, что такое жизнь на воле, без запретов, о которой они не имели понятия. Сильви презирала правила. Она не заваливала внуков бессмысленными подарками, как делали родители в попытке компенсировать свое вечное отсутствие. Она не следила за языком, навлекая на себя упреки Поля и Мириам.

Чтобы позлить невестку, Сильви постоянно называла детей «бедными брошенными птенчиками». Она жалела их, вынужденных жить в городе, где люди грубы, а экологическая обстановка ужасна. Ей хотелось открыть перед ними новые горизонты, не дать им превратиться в добропорядочных обывателей, рабски покорных и одновременно нетерпимых. Одним словом, в трусов.

Она старалась сдерживаться. Сколько могла, обходила молчанием деликатную тему воспитания детей. Несколько месяцев назад между Сильви и Мириам разгорелся по этому поводу яростный спор – один из тех споров, которые не сразу забываются, в которых спорщики обмениваются такими выражениями, что еще долго слышат их отзвук. Они тогда выпили, пожалуй, больше, чем следовало. Мириам, впав в сентиментальное настроение, решила обратиться к Сильви за сочувствием. Пожаловалась, что почти не видит детей, что жизнь несется в сумасшедшем ритме и ни от кого не дождешься помощи. Но Сильви и не думала ее утешать. Не стала участливо трепать ее по плечу. Напротив – тут же бросилась в атаку. Ее оружие было заточено и находилось в полной боевой готовности, чтобы выхватить при первом же удобном случае. Сильви упрекала Мириам в том, что она слишком много времени посвящает работе, хотя сама, пока Поль рос, работала и вообще всегда настаивала на своей независимости. Она назвала ее безответственной эгоисткой. Загибая пальцы, перечислила, сколько раз Мириам уезжала в командировки, даже когда Адам болел, а Поль заканчивал записывать альбом. Это твоя вина, говорила она, что дети не умеют себя вести, капризничают и без конца требуют то одного, то другого. Твоя и Луизы, этой никудышной няньки, этой эрзац-мамаши, на которую ты из трусости переложила все заботы о детях. Мириам разрыдалась. Поль потрясенно молчал, а Сильви, всплеснув руками, продолжала:

– И она еще плачет, вы только посмотрите! Она плачет, а мы должны ее пожалеть, потому что ей неприятно слушать правду.

Каждый раз, когда Мириам виделась с Сильви, она вспоминала тот вечер. У нее тогда было ощущение, что ее нокаутировали, швырнули на землю и пырнули кинжалом. Мириам лежала с вывороченными кишками перед своим мужем. У нее не было сил защититься от обвинений, которые, она знала, были отчасти справедливы. Так уж сложилась ее жизнь, как у многих других женщин. Ни намека на сострадание, ни одного ласкового слова. Ни одного совета: от матери – другой матери, от женщины – женщине.

* * *

За завтраком Мириам уткнулась в мобильник. Она безуспешно пыталась проверить почту, но сеть ловилась плохо, и это так ее разозлило, что она чуть не запустила телефоном в стену и раздраженно крикнула Полю, что возвращается в Париж. Сильви приподняла брови, явно шокированная. Она мечтала, что у ее сына будет другая жена – более мягкая, более спортивная, не такая приземленная. Девушка, которая любила бы природу, прогулки в горах и не жаловалась бы на отсутствие комфорта в этом очаровательном домике.

Сильви уже давно заговаривалась, повторяя одни и те же истории про свою молодость, прошлые увлечения и друзей-революционеров. С возрастом она попритихла. До нее наконец дошло, что людям плевать на ее завиральные теории о сущности этого продажного мира, населенного идиотами, которые привыкли питаться телевизионной жвачкой и мясом убитых животных. Она в их возрасте мечтала только о революции. «Пожалуй, мы были немного наивны», – подал голос Доминик, ее муж, который всегда огорчался плохому настроению жены. «Может, мы были наивны, – ответила она, – но мы не были такими говнюками». Она отлично знала, что муж ничего не смыслит в тех идеалах, в которые, несмотря на всеобщие насмешки, верила она. Он добродушно выслушивал ее стенания об обманутых надеждах, о точивших ее тревогах. Она с горечью наблюдала, во что превратился их сын. «Он рос таким свободным, ты ведь помнишь?» И кто он теперь? Подкаблучник, раб своей жены, ее тщеславия и ее страсти к деньгам. Сильви много лет верила, что мужчины и женщины, объединившись, совершат революцию и дадут рождение новому миру, в корне отличному от того, в котором вынуждены расти ее внуки. В этом мире у людей появится время просто жить. «Дорогая, ты слишком наивна, – отвечал ей Доминик. – Среди капиталистов женщин не меньше, чем мужчин».

Мириам расхаживала по кухне, не отрывая уха от телефона. Чтобы разрядить обстановку, Доминик предложил всем прогуляться. Мириам, тронутая его вниманием, собрала детей, напялив на них по три свитера, шарфы и варежки. На улице Мила и Адам, сделав по снегу пару шагов, с радостными криками побежали вперед. Сильви вынесла двое санок, когда-то принадлежавших Полю и его брату Патрику. Мириам приказала себе не психовать, хотя при виде детей, несущихся вниз по склону, у нее перехватило дух.

«Они себе шею сломают! – думала она, не в силах сдержать слезы. – Луиза меня поняла бы», – снова и снова твердила себе она.

Поль весело подбадривал Милу, а та махала ему руками: «Смотри, папочка! Я уже научилась на санках!»

Они пообедали в чудесном ресторанчике с камином, в котором трещали дрова. Уселись за стол возле окна, и солнце сквозь стекло лизало своими жаркими лучами разрумянившиеся детские лица. Мила болтала без умолку, и взрослые, слушая ее потешные рассуждения, смеялись. Адам, вопреки обыкновению, ел с большим аппетитом.

Вечером Мириам и Поль вместе уложили уставших детей спать. Мила и Адам вели себя спокойно. Оба еле стояли на ногах, но были воодушевлены и переполнены радостными впечатлениями дня. Родители задержались в детской. Поль сел на пол, Мириам примостилась на краешке дочкиной кровати. Она заботливо подоткнула ей и Адаму одеяло, погладила их по голове. Впервые за многие месяцы папа и мама запели колыбельную, слова которой выучили наизусть, когда родилась Мила, и часто пели ей, маленькой, дуэтом. Дети уже закрыли глазки, но они продолжали петь, чтобы мелодия проникла в детские сны. Чтобы они оставались вместе.

* * *

Поль боялся признаться жене, но той ночью он почувствовал облегчение. С тех пор как они сюда приехали, у него как будто гора с плеч свалилась. Уже засыпая в холодной постели, он подумал о возвращении в Париж. Их квартира представилась ему аквариумом, заполоненным гниющими водорослями, глубокой затхлой ямой, вокруг которой с воем бродят шелудивые звери.

Но когда они вернулись, эти мрачные образы забылись. В гостиной Луиза поставила букет георгинов. Она приготовила ужин. Застелила постели чистым бельем. После недели в промозглом доме, с беспорядочными перекусами за кухонным столом, они с наслаждением вспоминали привычный уют. Нет, думал каждый, нам без нее никуда. Точно то же сказали бы избалованные дети. Или домашние кошки.

* * *

Через несколько часов после отъезда хозяев Луиза вернулась назад, на улицу Отвиль. Войдя в квартиру Массе, она первым делом распахнула ставни, которые закрыла Мириам. Она сменила постельное белье, вынула из шкафов вещи и протерла полки. Потом вытащила старый берберский ковер, который Мириам отказывалась выбросить, прошлась по нему пылесосом.