А. В. М-му

Дорогой А. В.!

Стихи прочел и обрадовался: они очень мне симпатичны. Из северного цикла напечатаем «Реченьку», «Заполярный дождь», «Если любишь» и «Оленя», если в последнем Вы исправите два местечка:

1. «Покачивались дымками костры»… — дымка — это не дымок, Вы, вероятно, имеете в виду этакое колебание воздуха, как бы такие струйки, — это хорошо, но нужно точнее.

2. «…только лишь из книг».

Словом, стихи незаурядные, настоящие. Меньше мне понравился Смоленский цикл. Что будет нового — присылайте.

Прошло так много лет, что, по правде сказать, не помню о наших с Вами встречах, — не обижайтесь, а просто напомните мне. Что и как Вы сейчас? Не нужно ли деньжонок? Мы могли бы Вам дать под стихи. Связались ли Вы со смоленскими писателями? С Рыленковым?

Будьте здоровы.

Пишите.

8 апреля 1959 г.

Г. Г. Ш-ну

Г. Г. Ш-н

Ваши претензии ко мне по поводу отвергнутой редакцией Вашей рукописи несостоятельны. Вы пишете: «Рукопись романа «Русь» я послал Вам, поэту Твардовскому, а Вы даже не полистали ее». Дело в том, что рукопись Вы не адресовали мне лично, сопроводительного письма ко мне не написали, более того, рукопись Вы передали через И. А. Саца. В этом нет ничего зазорного, и редакция, согласно Вашему желанию, передала рукопись на первую рецензию самому И. А. Сацу. Вслед за тем роман был прочитан редактором отдела прозы А. И. Кондратовичем, и на основании двух рецензий было составлено направленное Вам письмо. Вот как было дело. Что же касается меня лично как главного редактора, то я о Вашей рукописи знал лишь из давнишнего (прошлогоднего) письма Б. А. Энгельгардта, рекомендовавшего ее «Новому миру». Помнится, что я ответил Б. А. в том смысле, что вряд ли такой журнал современной тематики, как «Новый мир», проявит большой интерес к роману на дореволюционном материале. Я, действительно, не читал романа, но отклонение рукописи без участия в каждом случае главного редактора — это дело не такое редкостное, — иначе было бы неизвестно, для чего еще существуют редколлегия, отделы редакции и т. д.

Безусловно, Вы, как всякий автор, вправе обращаться ко мне (при несогласии Вашем с заключением отдела) и просить меня прочесть рукопись заново, и я был бы не вправе отказать Вам.

Но, во-первых, Вы меня об этом не просите, а во-вторых, тон и характер Вашего обширного письма — его крайняя развязность, самохвальство (Вы позволяете себе сближать оценку своего романа с оценкой «Войны и мира»!) и оскорбительные выпады не только по моему и сотрудников «Нового мира» адресу, но и по адресу всей советской литературы, — этот тон и характер исключают проявление какого бы то ни было дальнейшего интереса с моей стороны к Вашей рукописи и к Вам лично.

8 апреля 1959 г.

Л. С. ПЕРВОМАЙСКОМУ

Меня очень порадовали твои рассказы. Я вообще очень ценю и люблю в поэте-стихотворце способность поэтического изъяснения не только на собственно «поэтическом», стихотворном языке. И, между прочим, эта способность — свидетельство в пользу поэта даже тогда, когда в ней он проявляется с неожиданно другой стороны, как бы даже противоречащей его стихотворному письму.

Рассказ «Любисток» — прелесть по искренности, невыдуманности (по крайней мере, впечатлению невыдуманности, которое, конечно, дороже самой невыдуманности как таковой), прозрачности и целомудренности. Да, это рассказ о том, что дорого душе поэта, что он хочет передать только так, а не иначе, и если это кому-нибудь не нравится, то и пусть, а я это люблю, храню в сердце, это — мое, иным, как есть, оно быть не желает.

Второй рассказ тоже хорош, но где-то во второй половине есть «перебор добродетели», — это когда речь идет уже о чужой теще, заботы о которой возлагаются на героя, и без того уже благородного в своей любви к женщине, которая старше его на 10 лет, и ее детям. Да, впрочем, «перебор», может быть, начинается уже там, где болезнь падчерицы, самоотверженность героя в уходе за ней и чудодейственное исцеление больной.

Я, конечно, предвижу, что ты мне скажешь: это все так и было в действительности, это с натуры, невыдуманное, но я лишь повторю тебе то, что уже выше сказал о цене невыдуманности.

Все это я говорю тебе о втором рассказе не к тому, что он не м*ожет быть напечатан в таком виде, а к тому, чтобы подчеркнуть преимущества перед ним рассказа о первой любви. Там, между прочим, за исключением одной строчки (о красной ленточке на груди Любы, что как «струйка крови»), нет ничего от излишеств «живописности», красивословия и сентиментальности, свойственной некоторым украинским писателям. А во втором рассказе это есть и немного сахаринцу есть.

Еще вот что. Кузнец, у которого твой герой стоит на квартире, мне знаком и памятен по твоему изустному рассказу (еще при покойном А. А. Фадееве) о его праздничном обеде и отдыхе под грушей. Это бы мог получиться, как мне кажется, тоже отличнейший рассказ. И так помалу, может быть, завязался бы некий автобиографический цикл… Но это я уже за тебя начинаю планировать.

Я только по-дружески просил бы тебя, если, конечно, «Дурень» не напечатан еще по-украински, поубавить в нем добродетели (например, можно было бы перевозить к себе в семью не чужую тещу, а свою мать, которая, кстати, уже «приняла» свою необычную невестку; можно было бы обойтись без самолета с больной падчерицей на борту и московских профессоров). Но оставлю это целиком на твое усмотрение.

Жму твою руку, поздравляю тебя и желаю тебе только здоровья — все остальное зависит от самого себя.

10 апреля 1959 г.

С. А. О-му