Кладбища переполнены. Счет страшный, не отыграться.

Но вот под моим внимательным и доброжелательным, молитвенным взглядом штабные стряхнули пепел, которым удобряли свои черепа, развернули новую карту, всю колоду, квартербек, как комиссар с фотографии, выскакивает на бруствер с бумерангом в патриотически вскинутой руке, двойной суплекс через бедро, и бессмертный Пеле бесстрашно жертвует одно качество, второе, третье, сдваивает ладьи по открытой вертикали, финт левой, кросс через руку прямо в солнечное сплетение и в падении через себя из обоих стволов под самую штангу.

В крайний левый уголок.

Мамыкин отдает пас Бубукину, тот опять Мамыкину. Как в теннисе. Опять мяч у Бубукина, снова у Мамыкину. Блохин пасует Вшивцеву, тот обратно Блохину, а заканчивает комбинацию всегда Малафеев. Гоо-о-о-ол!

После этой обобщенной чепухи реалистично опишу реальный случай.

Примерно 1972 год. Москва. Розыгрыш очередного первенства СССР по шахматам. Порядкового номера не помню. Это наименьший из моих грехов. Однако помню его главные приметы. По ним чемпионат можно вычислить и восстановить до мелких деталей. Найти подшивки газет с недвусмысленными высказываниями участников, безусловно и однозначно подтверждающих то, в чем я сейчас сознаюсь.

А сами мои признания — простое и исчерпывающее объяснение тех ни с чем не сообразных обстоятельств.

Вот определяющие приметы турнира.

A) Равного по составу (по числу чемпионов, по числу завоеванных титулов) никогда до того и после того не было. Правда, с тех пор рейтинги инфлировали и оценки изменились.

Б) Среди участников были чемпионы мира разных лет: Таль, Петросян, Спасский и будущий чемпион, а тогда всего лишь звезда на крутом взлете — Толя Карпов.

B) Чемпионом в конце концов стал Б. В. Спасский.

Г) Само соревнование происходило то ли во дворце, то ли в доме, на худенький конец в Избе железнодорожников. И находилось это строение на Площади трех вокзалов, как тогда прозывали Комсомольскую площадь (приведенных данных даже порознь достаточно).

Я — аспирант, диссертация моя — идейно завершена, теоретически написана и свободного для безделья времени все больше и больше. Шахматы же я люблю безнадежной и безответной любовью.

В лучшие годы я играл в силу среднего третьего, слабого второго разряда. Гениальные замыслы гроссмейстеров восторгают меня, но непостижимы. Так ведь и среди фанатичных болельщиков футбола есть безногие калеки.

Конечно же, у меня сложилась разветвленнейшая система личностных, дебютных и командных предпочтений. Главным моим фаворитом был именно Спасский. И есть тому причина. Мне было пять — восемь лет, когда мне попалась какая-то шахматная книжонка (историки и профессионалы легко установят ее данные) с фотографией мальчика. Лицо простое и не глупое. Подпись: «Самый молодой первокатегорник Ленинграда Боря Спасский». С тех пор я неизлечимый болельщик Бориса Васильевича.

Тем более что он и в высоту прыгал хорошо.

Он никогда не наваливался грузным пузом на чужие доски во время турниров, не разговаривал громко, чтобы зрителям были слышны его бессмертные реплики, как другой, гораздо более популярный фаворит. На встречах с любителями не пошлил и не обзывал коллег дураками и тупицами, как другой. Он не сводил жизнь к одним шахматам и вел себя как порядочный (то, что Б. В. в бытовом смысле антисемит, я не знал, а когда узнал, его рейтинг сильно упал). Мне нравилось, как они с Паулем Кересом прохаживались между столиками играющих.

Два джентльмена на шахматном базаре. Его леность и даже то, что шахматная судьба у него складывалась не легко и не просто.

Так вот, на том первенстве СССР я покупал билеты и лично присутствовал на двух турах. В самом начале, когда Спасский встречался с Карповым, и под конец, на партии Спасского с Корчным.

У Карпова какой-то противоестественный личный счет встреч со Спасским. Не надо спрашивать, как я к нему отношусь.

В тот день я занял кресло едва ли не последнего, дополнительного ряда. Прямо передо мной громогласно устроился крупный мужчина рыжеватой, коротко стриженной наружности, который стал авторитетно объяснять подтягивающимся болельщикам, что происходит на досках. Оказалось — Алексей Суэтин. Чаще всего он, конечно же, возвращался к центральной партии Спасский — Карпов.

Казалось, что он сочувствует младшему. Во всяком случае, его комментарии и прогнозы становились все менее утешительными для Бориса Васильевича. Тогда…

Я внимательно «сфотографировал» склоненных над доской соперников и эту «карточку» держал в напряженном уме.

Затем удобно положил руки на спинку Суэтинского кресла, лег на них лбом и стал интенсивно внедряться. Сначала я (мысленно все-таки. И вообще, если кто-то мне не верит — одним большим грехом меньше) залез в мозги Спасскому.

Не уверен, что он вспомнит, как что-то (кто-то) пощекотало его мозг в районе 22-го хода. Но я быстро сообразил, что здесь я могу только навредить, и тут же вылез.

Теперь я залез под черепную коробку Анатолию Евгеньевичу.

Не знаю, что я собирался или надеялся там увидеть, но был изумлен!

Из лобных долей (кажется, это так называется), из всего фронта мозгов туда, в сторону доски, бил огневой фонтан. Ослепительный, для моих плотно закрытых глаз. Лавина огня, направленная под углом 35 градусов сверху вниз. Но лавина не цельная. Тысячи, миллионы форсунок, газовых горелок полыхали на полную мощность.

— Фью-ю, — присвистнул я.

Задача была ясна. Не ясно, как было ее реализовать. Сначала я (напоминаю — мысленно) подтащил брезент. У военных спер. Толстенный, мокрый брезент. С четырех сторон (мысленно) набросил его на эти лобные доли. Не помогло.

Брезент в то же мгновенье насквозь продуло напором напряженной карповской мысли.

Тогда я подкатил сразу несколько пожарных машин. Сначала водой, сразу из нескольких брандспойтов. Бесполезно. Вода закипала и испарялась, не долетая до фронта огня, отступая от него, уже у самых стволов, а потом внутри стволов.

Тогда я из широченных шлангов стал подавать противопожарную пену. Пену раздувало, разносило, она не заслоняла потока огня. Но и я не сдавался.

Больше, больше, мне не жалко, я тоже вошел в охотничий азарт.

Поражение Спасского стало бы и моим личным поражением.

Больше шлангов, гуще пена.

И вот уже обгорелые, коричневые до черноты ошметки пены погребальным снегом закружили над карповским мозгом.

— Давай, давай, пошевеливай давай, — накачивал я.

Частичный успех, потемнение пламени, придал мне силы.

Жар карповского мышления нисколько не обжигал, но гасить его было физически утомительно. Я вытащил из-под головы одну руку и вытер шею. С меня лило.

Подъехало еще несколько свежих пожарных машин. Надо было потратить усилие, чтобы машины не столкнулись, разъехались и поток пены не прекращался, не убывал. Огонь темнел.

Местами в этом огнепаде стали образовываться провалы. Нет огня (но и