в суде и его архиве, тоже сожженном. Департамент полиции также громили заинтересованные лица: это видно из того, что при разгроме пропало много производства, весьма компрометирующего характера»[1856]. Последнее подтверждает и директор департамента Васильев: «Все архивы подразделения, занимавшегося уголовными делами, с отпечатками пальцев, фотографиями и другими сведениями о ворах, грабителях и убийцах были выброшены во двор и там торжественно сожжены. Далее мятежники взломали мой стол и взяли двадцать пять тысяч рублей казенных денег, которые были у меня на хранении»[1857].

Непоправимый урон был нанесен контрразведке. Борис Никитин, который позднее возглавит военную контрразведку при Временном правительстве, с ужасом писал: «Один из неприятельских агентов — Карл Гибсон, которого, кстати, я вновь поймал через полтора месяца и водворил в тюрьму, выскочив на свободу при февральском перевороте, первое же, что сделал, это привел толпу и ворвался с ней в помещение контрразведки под предлогом, что пришел громить «охранку». Начав разгром, он, прежде всего, разыскал свое досье в делах по алфавиту и, конечно, унес его с собой. Толпа, руководимая Гибсоном, переломала шкафы, сожгла и перервала много бумаг, разбросала по полу до 300 тысяч регистрационных карточек, хранившихся в алфавитном порядке. Служащих тут же захватили и поволокли в Государственную думу, где их намеренно представили как политических агентов Охранного отделения и посадили в отдельную комнату»[1858].

Хабалова захлестывало море просьб о помощи: требовал и охраны Голицын, с телефонной станции, из Литовского замка, из Мариинского дворца. Приехал Протопопов, полный невыполнимых идей. Лояльных войск катастрофически не хватало. В этой обстановке Хабалов принял решение стянуть свои силы в один кулак, и, сколотив из них боеспособные отряды, направить на подавление наиболее опасных очагов бунта. Штабу округа удалось собрать перед Зимним дворцом по одной роте запасных батальонов Преображенского, Егерского и Петроградского полков, часть павловцев и моряков гвардейского полуэкипажа, которые поступили под командование князя Аргутинского-Долгорукова. Часть войск предполагалось послать в подкрепление Кутепову, а другую — на Петроградскую сторону. Обнаружилось, что у некоторых частей нет патронов. Отчаявшись найти их где-нибудь в городе — арсеналы уже захвачены и растащены, — Хабалов по телефону просил прислать боеприпасы из Кронштадта, но комендант отказал, заявив, что опасается за собственную крепость. А пока на Дворцовой площади играл оркестр павловцев, и голодные войска топтались на площади, ежась от холода.

Хабалов стал понимать, что может не справиться с бунтом. В 12 часов дня он телеграфировал императору: «Принимаю все меры, которые мне доступны, для подавления бунта. Полагаю необходимым прислать немедленно надежные части с фронта». Заметно более оптимистично был настроен Беляев, еще в 1 час 15 минут сообщавший в Ставку: «Начавшиеся с утра в некоторых воинских частях волнения твердо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас не удалось еще подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие»[1859]. Здесь военный министр явно грешил против истины.

Около двух часов дня Хабалов был на квартире у Голицына. Там уже собрались все министры. Хабалов был страшно взволнован и произвел на собравшихся исключительно неблагоприятное впечатление. Как заметит сам Голицын, «его доклад был такой, что даже нельзя было вынести впечатления, в каком положении находится дело, чего можно ожидать, какие меры он предлагает предпринять»[1860]. Беляев тоже подтверждал, что «Хабалов произвел тяжелое впечатление на членов Совета министров — руки дрожат, равновесие, необходимое для управления в такую серьезную минуту, он, по-видимому, утратил»[1861]. Впрочем, немало нелицеприятных слов услышал о себе и сам Беляев, как и Протопопов.

Кабинет после короткого обсуждения согласился усилить собственное недавнее решение и объявить Петроград уже не на осадном, а на военном положении. На вопрос одного из министров, не является ли объявление военного положения прерогативой самого государя, Беляев ответил: «Считайте, что высочайшее повеление о введении военного положения последовало».

Видя, в каком состоянии находился Хабалов, Совет министров возложил руководство подавления восстания на Беляева, который внешне все еще производил впечатление адекватного человека. Но сам военный министр — до приказа императора — эту функцию на себя не взял, переместившись, тем не менее, в штаб округа. Позднее (похоже, около 7 вечера) сам Беляев предложил принять командование гвардейскими запасными частями округа генерал-квартирмейстеру Генерального штаба Занкевичу. Это окончательно запутало ситуацию с военным командованием в городе, особенно, учитывая, что Хабалов не признал права военного министра вмешиваться в дела округа, непосредственно подчиненного Верховному главнокомандованию.

Меж тем правительство решило перебраться с квартиры Голицына в Мариинский дворец, который худо-бедно охранялся. «Подъехав к Мариинскому дворцу, — свидетельствовал Протопопов, — я увидел перед ним два полевых орудия; в помещении, около швейцарской, были солдаты, я слышал, их было около роты»[1862]. В зале заседаний Совета министров собрались почти все члены кабинета, не хватало только Раева и Григоровича. Голицын позднее в показаниях следственной комиссии уверял: «Никаких суждений тут не было. Мы ходили растерянные. Мы видели, что дело принимает скверный оборот и ожидали своего ареста»[1863]. Версию о полной деморализации правительства подтверждал и Родзянко, поведавший о рассказе одного министра о том, как во дворце погасили свет, а когда снова его зажгли, он обнаружил себя под столом[1864]. Но в действительности правительство, хоть и сильно напуганное, продолжало функционировать и принимать важные решения.

Были расширены прерогативы председателя Совета министров. Решением кабинета ему было предоставлено право распоряжаться правительственными делами по всем отраслям управления[1865]. Это было, по сути, вручением в руки Голицына диктаторских полномочий по всем гражданским вопросам.

Следующим шагом стала отставка Протопопова. Инициатива исходила от Беляева. Приехав до начала заседания, он попросил премьера о беседе наедине. Доложив о Занкевиче, военный министр просил Голицына добиться ухода Протопопова. Поскольку уволить его мог только царь, Беляев предложил уговорить главу МВД сказаться больным и передать свои полномочия кому-то другому. Протопопову только что принесли известие о разгроме толпой его дома, жена чудом спаслась у смотрителя дома. Все выразили ему соболезнования, но об отставке все же попросили. Причем Протопопов был уверен, что на то была монаршая воля. Это хорошо видно из его показаний следственным органам: «Ген. М. А. Беляев сказал что-то полушепотом кн. Н. Д. Голицыну, который обернулся и взглянул на меня, я расслышал, что вел. кн. Кирилл Владимирович привез из Ставки какую-то новость, и догадался, что царь выразил согласие на мою отставку. Через несколько минут кн. Н. Д. Голицын обратился ко мне с просьбой «принести себя в жертву», как он выразился, и подать в отставку. Я напомнил