исполнение долга и отправить по казармам. Но сам он был по-прежнему настроен на борьбу: «зная настроение и состояние частей на фронте, я верил, что в ближайшее время будут присланы части, которые наведут порядок в Петрограде»[1876].

На это надеялись или этого боялись едва ли не все в столице.

Временный комитет Государственной думы

Первое, что в свое время делал Столыпин, распуская 1-ю и 2-ю Думы, он отдавал приказ о закрытии входов в Таврический дворец, чтобы не допустить его превращения в «место народного скопища» и в очаг формирования альтернативной власти. На сей раз это не было сделано, и не только потому, что преемники не дотягивали до его уровня, но и потому, что 4-я Дума не была распущена. Объявленный перерыв в ее занятиях «условно можно было приравнять к вынужденным думским вакациям, в ходе которых могли работать руководящие органы Думы, ее комиссии, фракции и аппарат. То есть Дума была работоспособным органом, причем на 27 февраля большинство депутатов еще оставалось в Петрограде»[1877].

Около восьми часов утра депутатов стали поднимать телефонными звонками и от имени председателя приглашать в Думу. Строго говоря, тем самым Родзянко нарушал подписанный императором указ о перерыве занятий, фактически преступая действовавшее российское законодательство, хотя и отрицал это.

Депутаты так рано вставать не привыкли. Поутру в здании Думы и вокруг нее было относительно тихо. Мансырев, появившийся в Думе одним из первых, вспоминал: «Меня поразило, что между членами Думы, бывшими во дворце в большом числе, не было ни одного сколько-нибудь значительного по руководящей роли: ни членов президиума, ни лидеров партий, ни даже главарей Прогрессивного блока»[1878]. Позднее подтянулось и руководство. Милюков шел в Думу по Потемкинской улице: «Улица была пустынна, но пули одиночных выстрелов шлепались о деревья и о стены дворца. Около Думы никого еще не было; вход был свободен»[1879]. Большинство из подтягивавшихся депутатов только там узнавало о перерыве в работе. Народные избранники тревожно шептались по углам. Тыркова в своем дневнике так описала их настроение: «Депутаты лениво бродили, лениво толковали о роспуске. «Что же вы думаете делать? — Не знаем. — Что улица? Кто ею руководит? Есть ли Комитет? — Не знаем». Было тяжело смотреть»[1880]. Общими были растерянность, апатия и испуг. Впрочем, были и очевидные исключения.

Керенский, судя по его мемуарам, сразу понял, что для него «час истории пробил». «Уходя утром из дома, я успел позвонить нескольким из моих друзей и попросил их отправиться в охваченные восстанием военные казармы и убедить войска идти к Думе»[1881]. Это было очень важное решение, которое чуть позже Керенский представит как стихийный порыв армии поддержать народных избранников. После чего отправился навстречу истории. «Казалось, каждый шаг к Думе приближал меня к трепещущим силам зарождающейся новой жизни, и, хотя старик швейцар привычным жестом распахнул передо мной дворцовую дверь, я подумал тогда, что он навсегда преградил мне обычный путь к прежней России, где в то самое утро занималась заря прекрасных и ужасных мартовских дней. Дверь закрылась за мной. Я сбросил пальто. Больше для меня не было ни дня, ни ночи, ни утра, ни вечера»[1882]. Керенский стал центром притяжения для решительно настроенных депутатов, которые добивались открытия официального заседания Думы в нарушение царского указа.

Милюков в своих «Воспоминаниях» даже пишет, что так оно и случилось: «Заседание состоялось, как было намечено: указ был прочитан при полном молчании депутатов и одиночных выкриках правых»[1883]. Прекрасная иллюстрация к вопросу о несовершенстве человеческой памяти. В собственной же, более ранней истории революции, тот же Милюков утверждал, что Дума «и не пыталась, несмотря на требование М. А. Караулова, открыть формальное заседание»[1884]. Никакого официального заседания не было и не могло быть: подавляющее число депутатов и руководство Думы не собирались покидать правовое поле, становясь автоматически государственными преступниками. Ситуация была еще слишком не ясна. «Дума подчинилась закону, все еще надеясь найти выход из запутанного положения, и никаких постановлений о том, чтобы не расходиться и насильно собираться в заседании, не делала»[1885], — утверждал Родзянко.

А Керенский считал отсутствие официального заседания фатальным просчетом, предопределившим закат Думы, Впрочем, здесь же он объяснял, почему в дальнейшем абсолютно ничего не сделает для реанимации российского парламента. «Отказ Думы продолжить официальные сессии стал крупнейшей, подобно самоубийству, ошибкой в момент ее высочайшего авторитета в стране, когда она имела возможность сыграть решающую плодотворную роль в окончательной развязке событий, несмотря на малый опыт в официальной роли. Это было характерным проявлением изначальной слабости Думы, большинство которой состояло из представителей высших классов, зачастую неспособных четко выразить народные чаяния и мнения»[1886].

Итак, никакого официального заседания Думы утром не было, и никаких решений не расходиться она не принимала. А что же было?

Шульгин сообщает о заседании бюро Прогрессивного блока. Шидловский председательствовал, обычный состав. Собрание прошло под знаком слуха о приближении к Таврическому дворцу 30-тысячной вооруженной толпы, которой тогда и близко не было. «Некоторые думали, что и теперь еще мы можем что-то сделать, когда масса перешла «к действиям». И что-то предлагали… Сидя за торжественно-уютными, крытыми зеленым бархатом столами, они думали, что бюро Прогрессивного блока так же может управлять взбунтовавшейся Россией, как оно управляло фракциями Государственной думы.

Впрочем, я сказал, когда до меня дошла очередь:

— По-моему, наша роль кончилась… Весь смысл Прогрессивного блока был предупредить революцию и тем дать власти возможность довести войну до конца. Но раз цель не удалась… А она не удалась, потому что эта тридцатитысячная толпа — это революция. Нам остается одно… думать о том, как кончить с честью»[1887]. Никаких решений принято не было.

Ближе к 11 часам группа депутатов прорвалась в кабинет Родзянко и стала настаивать на созыве Совета старейшин (сеньорен-конвента). Тот отмахивался руками и говорил, что ему нужно написать телеграмму императору. Ответа на вчерашние телеграммы спикер не получал и нервничал все сильнее. В 12 часов 40 минут в Ставку ушло еще одно послание. Посетовав на указ о приостановлении занятий Думы, спикер заявлял: «Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров». Родзянко просил высочайшим манифестом отменить указ, возобновить деятельность Думы и Госсовета. «Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России, а с ней и династии неминуемо»[1888].

Пока Родзянко творил, изгнанные из его кабинета