Главный вопрос, на который мы стараемся отвечать всем, что делаем, мы ставим так: какое отношение происходящее в науке и культуре имеет к каждому из нас?

Одна из предпосылок нашей работы – представление о том, что по-настоящему полно человек живёт тогда, когда соотносит себя с культурным – и мировым – целым.

«Популяризация», то есть перевод на общечеловеческий язык событий и достижений науки, примерно с середины шестидесятых воспринималась в нашем журнале как один из способов дать читателю увидеть связь человека и мира, в какой бы области тот ни был специалистом. Помочь ему понять, что к сфере его занятий может иметь отношение любая другая, что она способна стать для неё (и для него, читателя) источником смыслов. Это стоило бы назвать воспитанием цельности. Так я это и называю.

В общем, из всего этого следует, что живётся нам интересно. Я не вижу причин, по которым все эти вопросы могут перестать быть интересными и утратить смысл.

Да, именно это существование между обычными СМИ и «толстяками» я и имел в виду… И не о 60-х, но о 70-х вы писали в той же книге «Примечаний к ненаписанному»: «и вот все чаще думается, что интеллигентские семидесятые с их идеализмом, с их избыточным чтением, с обостренным вниманием к искусству, “духовной жизни”, с их вкусом к сложному и неявному – способны еще оказаться важным ресурсом человечности». Какая эпоха – в идеальном плане – вам ближе всего? (Вспоминая о том, что в той же книге вы приводили разные, зачастую противоположные рецепции Средневековья.)

Пожалуй, такого идеально близкого времени у меня нет. В шестидесятых я (родившись в 1965-м) была ещё чересчур мала, а вот те самые интеллигентские семидесятые с их избыточным чтением, вкусом к сложному и неявному и характерными идеализациями, с разговорами на кухне, которые вели гости мамы и моего тогдашнего отчима, а я слушала взахлёб, никто меня не гнал, – времена, на которые пришлось детство, интенсивное становление и набирание влияний – не то чтобы они уж очень были хороши (об идеальности и говорить нечего), – но они задали совокупность моих исходных очевидностей. Они – моя родина, по существу, поэтому как же не быть им благодарной за самое себя? Впрочем, как не быть благодарной и рубежу восьмидесятых-девяностых с его издательским бумом, расширением границ, с опьянением от воздуха истории, жадным и хаотичным ростом во все стороны? Тут тоже нет речи об идеальности, – но не случись со мной этих времён, не случись я в этих временах, – понятно, что я была бы совсем другой. Все иные эпохи мне чужие (но тем именно и интересны: как это людям удавалось, удаётся быть другими, чем я?).

И все-таки о прежней вашей книге – «Примечания к ненаписанному» – к чему именно? Спрашиваю потому, что ваши эссе (да и все эссе в их высшем исполнении) близки к прозе, а многие теоретизирования о литературе, повседневной жизни и так далее предполагают – даже не в анамнезе, но в пределе – собственную философскую концепцию… Какова для вас, если пофантазировать, идеальная книга?

О, про идеальную книгу уже легче (большой довольный смайл). Это – книга, которую можно читать бесконечно (как, скажем, христианское человечество поступает с Библией, а некоторые люди русской культуры – с Пушкиным или Мандельштамом): постоянно перечитывать, проецировать на неё – вращивать в неё – всё новые и новые смыслы, которые не вытесняют старые, но вступают с ними во взаимодействие. В итоге получается такая Большая Книга Всего. – Это с читательской точки зрения.

С авторской же… скажу сразу, что я очень нова и удивительна себе в качестве автора книг(и), и не очень себя в этом качестве понимаю. И «Примечания к ненаписанному», которые, доброю волей Сергея Юрьенена, вышли в США в 2010-м (и никто их во плоти не видел, разве что во электронном образе), и «Упражнения в бытии», на авантюру которых я решилась, вдохновлённая Аллой Безруковой – редактором издательства «Совпадение», и которые наконец хоть кто-то, кроме меня, увидел и подержал в руках, – книги, состоявшиеся внезапно и именно что в режиме авантюры. Чтобы состояться в качестве полноценного автора чего бы то ни было, мне не хватило многого, и хорошего основательного образования, и – как возможных следствий его – систематичности и глубины в их соединении; очень не хватило внутренней (впрочем, и внешней) дисциплины. Органичнее всего я себя чувствую в качестве человека, пишущего отрывками на полях и дикописью в карманном блокноте. В общем, тип Хлебникова, таскающего за собой наволочку с рукописями, разве что я в виде наволочки предпочитаю толстые блокноты форматом «в ладонь» – из чисто тактильных соображений, а так – наволочка наволочкой. (Прелесть такой позиции – она же и бесконечная уязвимость её, – состоит в предельной безответственности.) Такого человека можно, конечно, собрать в книгу и посмотреть, что получится. Но это, так сказать, внешнее действие, не следующее из органики такого человека.

Ненаписанное же – было у меня в амбициозной молодости несколько Больших, с очень Большой буквы, Проектов. Видимо, стоит оставить в стороне писавшийся несколько долгих отроческих лет и разросшийся до полной непомерности роман о городе, созданном в параллельном мире, о его возникновении и гибели, – кто ж в отрочестве романов не сочинял. Я много лет потом внутренне возвращалась к этому проекту, который понавбирал в себя всё, что только мог, и затонул, как перегруженный Ноев ковчег, – возвращаюсь иногда и по сей день: о нет, не в смысле написать, тут мне не хватает ни потенциала, ни подготовки, а в смысле повоображать, повыдумывать внутренне: роман об Иномосковьи, о Другой Москве, какой она могла бы – или НЕ могла бы – быть, существующей в ином потоке времени, соединённым с нашим его потоком сложными «кротовыми норами», «точками входа», с иной историей, следственно – иной антропологией, психологией, языком, – но сделанными в конечном счёте из того же материала, что и мы здесь.

Из исследовательского я когда-то (а по формальному образованию я историк, закончила, помыкавшись некоторое время в прекрасном самом по себе Историко-Архивном – и много чего там набравшись, исторический факультет Московского Педагогического Университета) начинала писать исследование по культурологии почерковой графики под названием «Homo Scribens»: о существовании почерка в культуре, в частности, но не исключительно, его индивидуальных форм. По тяжёлому своему разгильдяйству, ни до чего законченного я его не довела, хотя отдельные главы даже были опубликованы – в сборнике «Знание за пределами науки», изданном Институтом философии РАН в 2000 году. (Корни замысла – в том, что у меня со школьных