– по неслучайному совпадению, венецианская же – книга Кати Марголис «Следы на воде». Люблю ускользающую от всяких рамок прозу Дмитрия Дейча, особенно, пожалуй, его онейрографическую книжку «Записки о пробуждении бодрствующих» (название которой упорно помню как «Сон о пробуждении бодрствующих»). С большой симпатией читала этим летом «постпоэзию» русского француза Мишеля Деза.

Ваша эссеистика – возьмем такой всевмещающий термин – сама очень близка художественной прозе. Нет ли, не будет ли у вас опытов в прозе как таковой?

В детстве и юности они, как и было сказано, были (со всей наивностью и неумелостью, этим возрастам присущей). Потом всё это резко оборвалось, как и почему-то многое, в связи с личной катастрофой на восемнадцатом году, – просто перестало быть, выжглось (хотя стихи ради самогармонизации – исключительно в этих целях – иногда после этого сочинялись, но очень редко, и я вполне отдаю себе отчёт в их глубокой вторичности). В принципе, хотя будущее нам не открыто и зарекаться глупо, сейчас, как и много лет подряд, я не чувствую смысла в том, чтобы возвращаться к писанию художественного, просто потому, что ясно – хорошо я этого делать не могу, а плохо – стыдно (по-моему, даже стыднее, чем писать, скажем, плохие статьи в газеты и журналы, потому что художественное – ближе к сути вещей; пишучи плохо, мы грешим против сути вещей). Я, например, знаю, что совершенно не умею строить сюжета, придумывать взаимодействия между людьми, понимать логику этого взаимодействия – то есть, драматургическая составляющая этой возможной прозы у меня просто в минусе. Я не умею видеть мир и его отдельные ситуации разными глазами – глазами разных персонажей, говорить разными голосами – что в прозе, по моему разумению, категорически необходимо, – а у меня, что ни собери, всё получается один и тот же автомат Калашникова. (Это и в начале жизни не получалось, недаром из того романа про иномирье ничего не вышло, – не только потому, что он был всем, чем можно, перегружен, но и потому, что не было крепкой драматургической конструкции, которая бы всё это держала.) Мало ли дурной прозы на свете? Да в избытке. Но ведь и хорошей, к счастью, много! И она нуждается во внимании. Поэтому всё-таки честнее и добросовестнее – в моём случае – занимать позицию внимательного читателя.

Вообще, когда-то, отвечая сама себе на вопрос о смысле жизни, я придумала такую формулу: он – в том, чтобы делать то, чего, кроме тебя, не сделает никто. Вот качественную беллетристику точно без меня напишут. А внимательно прочитать… ну, конечно, и прочитают тоже без меня, но я это могу делать с помощью собственной оптики, имеющей некоторые черты штучности. Пожалуй, я бы сказала так: то, что не осуществилось во мне как в создателе текстов, отчасти осуществляется во мне как их читателе.

На просторах русской блогосферы известны не только такие ваши выражения как «под лапу» (в запас) и «библиофагия», но и – «хребты безумия» (о неконтролируемых стопках книг дома). У нас нет внятной системы сдач ненужных книг куда-либо в библиотеки, да и все книги оказываются в итоге нужными. Как вы справляетесь с этой проблемой, есть ли советы?

Эх, самой бы кто посоветовал… (грустный смайл) Скорее всего, я с ней не справляюсь, я с ней живу. Ну, совсем ненужное можно просто отдать в буккроссинг, в конце концов! Он как раз есть во многих библиотеках, я как-то видела и на Ленинградском вокзале (правда, года два тому; не знаю, жив ли ещё). А вот как ориентироваться в накопленном нужном… на этот роковой вопрос ещё никто не ответил. Пока приходится старым дедовским способом: перебирать книжечки по одной в поисках нужного. Независимо от степени достижения результата, попутно находится много интересного!

Андрей Новиков-Ланской:

Раскол – сущностное свойство русской истории

Выход книги стихов «Цветок Амальфи» стал поводом для разговора с поэтом, прозаиком, публицистом, художником, преподавателем, членом исполкома ПЕН-клуба и главным редактором журнала «Охраняется государством» – об эмиграции, традиционализме, нынешней аристократии, новаторстве в поэзии, В. Бибихине, ПЕН-клубе и объединении церквей.

Твой новый поэтический сборник «Цветок Амальфи» посвящен полностью Италии. Почему такой выбор? Италия жива? Потому что в октябре, когда был там, не покидало ощущение страны, более живущей за счет своего прекрасного прошлого, чем витальной ныне.

Очень люблю эту страну. В ней какое-то сосредоточение красоты. Красивые люди, язык, природа, архитектура. Великолепная кухня. Но если говорить о прекрасном прошлом, то в Италии более чем где-либо ощущается непрерывность, единство исторического времени. Когда сегодняшний быт не противопоставлен развалинам Древнего Рима, средневековым романским соборам и палаццо Ренессанса, а естественным образом продолжает их. Главное место молодежных тусовок в маленьких городках – на площади у кафедрального собора, как и много столетий назад. И пасту на обед итальянский клерк ест в заведении, где ее неизменно готовят лет пятьсот. Русский человек испытывает неизбежную тоску по такому единству во времени. Наша повседневность, увы, не имеет преемственности, она оторвана от истории – во всяком случае, материальной. Ну а то, что Италия – место скорее отдыха, праздника и удовольствий жизни, чем какого-то трудового напряжения – это, безусловно, так. Но в Италии витально.

Бродский в интервью говорил о том, что итальянцев отличает «более близкое отношение с тем, что создано людьми», чем у других народов, у них «близкие отношения с колоннами, которые встречаются так же часто, как деревья». Приходили мысли уехать из России?

Вообще-то, эмиграция – предмет моих исследований. Диплом писал о Бунине и Набокове, диссертацию – об Иосифе Бродском, потом были книги об истории русской аристократии в изгнании. Но сам бы я предпочел стиль жизни русских писателей XIX века – свободных путешественников. Тютчев, Гоголь, Тургенев, Достоевский годами жили в Европе, но никогда не уезжали насовсем. Я, конечно, осознаю, что для поэта изгнание, бегство – почти норма. Овидий, Данте, Пушкин, Цветаева – там длинный ряд.

Оторванность от истории как отсутствие преемственности – эти и подобные концепты русской истории обсуждались в твоей совместной с Леонидом Пашутиным книге «Москва в пространстве» (М.: «Aurora Expertum», 2013). Для меня эта книга встраивается в жанровую традицию от Розанова до Галковского. А какие философы важны для тебя?

В той книжке мы как раз пытались разобраться, почему русская культура хорошо работает с пространством, а категории времени ослаблены. Что касается философов, то прежде всего важны те, с кем общался лично – Пятигорский, Гачев, Бибихин… Наблюдать за тем, как в твоем присутствии работает мощный интеллект – это феерический опыт. Сразу чувствуешь себя скромнее. Из великих классиков меня завораживают античные авторы, склонные к