— Ну вот что, — сказал Гуров. — Встала земля, не встала — спорить не буду с тобой. Но если встала — значит, сама понимаешь: далеко зашло. Пугать не буду, вижу, ты не пугливая. Но подумай хоть раз: тебе что ж, никого не жалко?

— Кого тут жалеть? Северян с южанами?

— Дегунино жалеть. Баб, мужиков.

— Баб-то? Это которые всем огурчика предлагают, кто ни войди? Мужиков, которые дорогу строят, по кольцу ездить? Что жалеть? Ты сам жалеешь?

— Жалею, — сказал Гуров.

— А я не жалею. Темно живем, света не видим, сами как трава. Не хочу больше.

— А, — кивнул Гуров. — Ну, тогда понятно. Надоело, значит?

— Давно надоело. Всем надоело. Сколько можно? Конца не видно.

— Будет конец, — сказал Гуров. — Дождешься.

— Может, и дождусь.

Это было сказано без вызова, очень тихо, но очень твердо.

— Да тогда ведь и ребенку твоему конец, — так же тихо сказал Гуров. За деревней, в поле, грохнуло. Явно танки, понял инспектор. Смотри ты, как все серьезно. Северяне свои давно сперли, а у этих осталось еще. Грамотные ребята, никого не пожалеют.

— Ребенка я заберу, — сказала она. — Мы уйдем, не бойся, сторож.

— Не уйдешь.

— Уйду. Я слово знаю.

— Таких слов, какие я знаю, ты и слыхом не слыхивала.

— Что, спробуем? — сказала она.

— Поиграть захотелось?

— Зачем поиграть. Я так сказать могу, что будет мне дорога отсюда до самых гор, и уйду.

— Смотри, землю разбудишь.

— Земля и так проснулась.

Именно при этих ее словах в трех километрах от избы земля расступилась перед хазарским отрядом — двух батальонов как не было, выплюнулись за двадцать верст.

Не сказать, чтобы Гуров ничего не чувствовал. Он чувствовал, и даже очень, — но на то нам и воля, чтобы держать себя в руках. Сильна девочка, подумал он, сильна, и зря я недооценил ее. Сибирь есть Сибирь. Надо кончать с этим делом, и быстро. Последняя попытка, и довольно. Пока еще в ней говорит только ее собственная сила, но будет час — и добавится сила ребенка, она растет с каждым днем, с каждым часом.

— Землю-то не жалко тебе? — сказал он. — Мертвое место здесь будет, пустое место.

— Землю жалко, — сказала она и заплакала. Но и в слезах ее Гуров не почувствовал слабости — он знал, что не сдвинул ее ни на шаг.

— Эх, — сказал он горько, — не так бы нам встретиться, волчица. Мы с тобой могли бы неплохие дела делать…

— Не могли бы, — ответила Аша. — Не хочу твои дела делать, не хочу одних зверей на других натравливать. Не хочу длить. Сама не буду и тебе не дам.

— Ну, смотри, — сказал Гуров. — Защищать тебя некому. Бабка твоя ушла, сам знаю. Я за Дегуниным слежу, место не простое.

Аша молча кивнула.

Гуров знал, что не отступит, и знал, что деваться некуда им обоим. Она была девушка серьезная и ставила его перед выбором с решительностью умной волчицы: хочешь спасать свой мир — убивай меня, сама не поддамся. Пистолет был при нем. Думать об этом не хотелось. Страшно сказать, он никогда еще не стрелял в людей.

7

Плоскорылов ворвался в избу ровно в этот момент. Он не мог упустить случая: Гуров должен был видеть, что капитан-иерей сражается в первых рядах.

— Инспектор! — крикнул он, размахивая гранатой. — Вы в опасности?

Гуров окинул его таким взглядом, что более впечатлительный персонаж растаял бы в воздухе.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он тихо.

— Вашу жизнь, инспектор… спасаю вашу жизнь… вы в опасности… кругом ЖД…

— Пошел на х…! — заорал Гуров, и западный ветер пролетел по Дегунину тяжелой холодной птицей.

— Инспектор… — попятился Плоскорылов. Он и вышел бы из комнаты, но сзади его вдруг похлопали по плечу.

— Тихо, тихо, капитан. Не спешите. Поговорим.

Это был Эверштейн, взявшийся непонятно откуда.

— Ба, Гурион! — воскликнул он. — Какая встреча! Контрразведка и тут впереди. Но уж этого вы не трогайте, не трогайте. Этот — мой.

Плоскорылов дрожал и покрывался крупным потом.

— Как это вы его выцепили? — без умолку трещал Эверштейн. — Я и мечтать не мог о такой удаче. Ну, думаю, этот-то мне никогда не дастся! Я ведь могу добраться только до тех, кто в бою, а патриотические мыслители всегда в обозе. Много, много про него наслышан. И как он при пытках любил присутствовать, и пленных расстреливал, и своих мог… Колоритнейший персонаж! Да, Плоскорылов, гранатку-то отдайте. Отдайте, нечего. Все равно не взорвется. Во-первых, не умеете, а во-вторых, небоевая.

— Она боевая! — завизжал Плоскорылов.

— Бросьте, бросьте. Боевое — вот, это настоящее, оно действительно стреляет, — он достал маленький хазарский пистолетик, прекрасное боевое оружие, мечту офицера. — Давайте ваш муляж, и нечего.

Поджимаясь, словно прикосновения хазара способны были отравить его, Плоскорылов отдал гранату.

— То-то же. А чего это вы со своими в бой пошли? Я видел, конечно, как вас солдатики прикрывали, — не боялись вы, Плоскорылов, что вас свои пристрелят? Вас же страшно любят в войсках, идеолог гребаный.

— Что вы знаете о войсках! — взвизгнул Плоскорылов. Он уже понял, что Эверштейн сразу не убьет, сначала поглумится. На богфаке учили: кто хочет убить, убивает сразу. Эверштейн часто производил обманчивое впечатление: слишком типичный с виду, совершенно стальной внутри. Тоже типично, но не так общепринято. Автор рисует Эверштейна с нескрываемой симпатией, но это не потому, что ему так уж симпатичен Эверштейн. Ему симпатичны любые нехазарские проявления в хазарах и всякое неваряжство в варягах. Эверштейн был человек последовательный — редкость в хазарах; они обычно последовательны только в одном — в святой уверенности, что им-то разрешена любая непоследовательность. Эверштейн укрепился в этом не до конца — слишком долго жил в России, много читал литературы.

— Знаю, — сказал он. — Знаю больше, чем достаточно. Удивительный народ — все никак не пойму, почему они не повернут оружие против начальства? Впрочем, это дэтали. Что ж вы, Плоскорылов, по избам отсиживаетесь во время боя? Ваши там уже побежали, а вы решили в погребе закрепиться?

— Я охраняю жизнь инспектора Гурова! — гордо сказал Плоскорылов.

— Похвально, похвально. Инспектор Гуров — наш человек, охрана его жизни вам зачтется.

Плоскорылов побелел еще раньше, поэтому теперь посерел.

— Костя, это правда? — спросил он с надрывом.

— Неправда, — спокойно сказал Гуров. — Вы, Миша, зря перед ним так распространяетесь.

— Думаете, он кому-нибудь успеет рассказать? — улыбнулся Эверштейн. — Дудки. Вы меня, Гурион, плохо знаете. Я за ним слежу с довойны. Интересный малый. Я его ЖД читал — прямо поэма. Так расписывал наше