то бишь в колхоз имени Рылеева, пришёл молодой человек и читал перед собравшимися мужиками и бабами лекцию. От него впервые услышал выражение «деградация в сельском хозяйстве». Что это за слово такое — «деградация», никто не понял. Его значение узнал я много лет спустя. Но слово это тогда крепко запомнил.

А лектора того я знал. То был Борис Алексеевич Рыбаков. Тогда просто Борис, молодой человек. Он жил в моей родной деревне Новинка-Скородумово, а учился в Борисоглебском техникуме. То ли по своей доброй воле, а может, по поручению комсомольской организации пришёл тогда Борис Рыбаков к нам на хутор с лекцией, выступал перед собравшимися колхозниками. Ему задавали много вопросов. Он, по молодости, смущался и краснел. Но говорил бойко, задорно.

Борис Рыбаков прожил нелёгкую жизнь. В Великую Отечественную воевал в чине майора. В первый же год был ранен, попал в плен. Много там хватил мучений, но по случайности остался живым. Сразу после войны его исключили из партии, сняли с него награду, лишили воинского звания, хорошо хоть не посадили.

Возвращаясь к вопросам просвещения междуреченцев, скажу наверняка, что влияние на умы тамошних людей исстари имели только попы да дьячки, а вовсе не интеллигенты, знающие о мире и законах его развития по Дарвину и Марксу. Поэтому в укладе жизни, в обычаях, мировоззрении поймичей крепко сидело всё старое, веками укоренившиеся традиции и образ мыслей. Шумных застолий по поводу дней рождений домочадцев, родни, празднований новоселий — этого не водилось. Такие даты и события за праздники не считались. Не праздновали «серебряные», «золотые» и прочие свадьбы. Рождество, Масленица, Пасха — церковные праздники отмечались издревле, обязательно.

Гостеприимство среди молого-шекснинцев было нормой жизни. Приходи, бывало, в праздники в любую мологскую избу кто угодно, хоть беглый с виселицы, хоть заблудившийся богатый купец, хотя потом какой коммунист, — любого обязательно накормят, напоят и спать уложат. Так, к слову, бывало не только в праздники, но и в будние дни. Незнакомца, зашедшего в избу, первым делом обязательно спросят: не голоден ли он, чем ему можно помочь, чем его ублаготоворить?

Убранство праздничного стола у молого-шекснинцев было по теперешним понятиям очень скромное, не было у пойми-чей искрящихся хрустальных фужеров, ваз, не было золочёных и посеребрённых подстаканников, не блистали позолотой да загогульками тарелки. Ели мологжане и шекснинцы из глиняной посуды, брали еду из объёмистых сковороден, противней, глиняных горшков. Да зато в той простой крестьянской посуде всегда было и мяса, и рыбы, и всякой овощи, и всякого печива вдосталь. И очень вкусно готовили. И хватало всем.

Старожилы рассказывали, что до революции в пойменские деревни нередко забредали бездомные и безработные люди. Были они оборваны, в лаптях, ходили из избы в избу с сумками-торбами. Зашедши, низко кланялись, крестились и просили подаяния. Отказу им никогда не бывало: ешь, пей, чувствуй себя как дома.

Человеческие поступки, замки и метки

Жители поймы были людьми высоконравственными.

Наши мужчины разводов со своими жёнами не знали, женились один раз и на всю жизнь — так до могилы и доживали одной супружеской парой. Могут сказать, что религия держала людей в семье, не позволяла никаких грехов, подобных изменам, разводам. Огромную роль играл весь уклад жизни, традиции, так складывались отношения между супругами, что никому и в голову подобное не пришло бы. От греха удерживал не только страх Божий, но и взаимное уважение, ответственность друг перед другом, совесть человеческая, долг перед детьми, стыд, какой придется пережить от односельчан, от народа. В пойме много таких семей, которые, прожив совместно по нескольку десятков лет, народив до дюжины ребятишек, ни разу всерьёз не поскандалили между собой. Тот же мой дедушка по отцу Никанор, как рассказывал мой отец, за всю жизнь с женой Анной ни разу не поскандалил. А она с ним. Да и во всей родне его — семейного шума — никогда не было. А ведь дед вырастил шестерых сыновей, всех женил и всех же вместе с жёнами и их детьми, своими внуками, приютил в своем доме, пока те не обустроились самостоятельно. До двадцати человек жили они в одной избе, мирно жили, без ссор. Все уважали друг друга. И ведь дед мой, Никанор, натерпелся от жизни, как говорится, до горла. Наверное, у него было много причин, чтобы лопнуло его терпение. А вот умел Никанор уладить в своей большой семье всё путем.

Был он — великий герой своей нелёгкой жизни. Ох, уж и покрутила она его во все сторонушки! Много невзгод на его долю выпало, много пришлось бороться со злом. Родился он в 1858 году, а умер уж осенью 1931 года. Тихо умер, как только старые мудрые люди умеют. Вечером прилёг, сказав, что занеможил маленько. А под утро не встал. Гроб он себе сам загодя заготовил, его обнаружили над мостом избы на подволоке. У меня часто возникал вопрос: какая сила скрепляла воедино огромную семью деда — ведь это была целая коммуна в одном доме! Семьи скрепляла, думаю, сама жизнь. В одиночку тогда было не выжить. Вместе было легче работать, переносить тяготы, беды, легче осуществлять задуманное. В семье царила осмысленная сдержанность от любых соблазнов. Ежедневный труд сообща — лучшее лекарство от лени каждого: лениться значит срамиться.

Благородству повседневного существования простых безграмотных молого-шекснинских крестьян можно лишь позавидовать. По жизни выходит так, что не в одной культуре и грамотности дело, не они одни из человека делают настоящего человека. Бывало, начинает большая семья делиться. Нужно молодым ставить свой дом. Стоило в такой момент молодому хозяину молвить о помощи, так не то что родственники, а вся деревня поднималась «на помочь»: за несколько дней поставят для новой семьи свежую избу. За работу «на помочи», а была она, понятное дело, не из лёгких, никто никогда никакой платы не брал. Она была бы оскорблением человеческого достоинства. Со стороны хозяина во время «помочи» была работникам одна плата — харчи.

Случались, бывало, в наших деревнях и пожары. Никогда погорельцы не оставались одиноки в беде. Соседи давали им одежду, обувь, продукты, помогали