class="p1">— Ах да! Я очень рада, что мы уедем послезавтра. Здесь становится невыносимо.

— Ты рада? Правда?

Она удивленно посмотрела на него:

— А ты сомневаешься?

— Да… Мне все кажется… — Он поднял ее за плечи. — Слушай, поклянись мне, что ты не бросишь меня…

— Зачем? Я никогда не клянусь.

— Нет, поклянись, поклянись. Я прошу тебя.

Она пожала плечами:

— Ну хорошо. Клянусь.

Он снова обнял ее.

— Ты вся моя жизнь, — сказал он грустно. — Я так тебя люблю.

Улыбаясь, она высвободилась из его рук:

— Какой ты смешной!

Потом достала из картонки большую соломенную шляпу.

— Послушай, — в ее голосе была робость, — ты не будешь сердиться? Я обещала поехать пить чай с Львовым.

— Опять! — Он встал. — Ты опять уходишь? Когда же конец этому?

— Но ведь мы уезжаем послезавтра. Мне надо проститься.

— Разве ты не можешь написать? И ведь ты видела его вчера.

Она опустила глаза:

— Это последний раз. Если ты хочешь, конечно, я не поеду, но…

— Нет, поезжай, пожалуйста. Не могу же я тебя держать взаперти.

Он думал, что она откажется. Но она стала быстро одеваться.

— Знаешь, там будет Арбузова. Она еще не видела моего нового платья. Пусть позавидует. Если бы не она, я бы не поехала. Мне с тобой гораздо веселее. Ну не сердись… Надень мне туфли.

…В половине восьмого Лишневский постучал в ее комнату. Ответа нет — еще не вернулась. Он ждет. Полчаса, час. Зачем он отпустил ее? Надо было не пускать. Хоть скандал сделать, но не пускать. Она была так рассеянна сегодня. О чем она думала? Глупости, она сейчас вернется — она вечно опаздывает.

Но она не возвращается. Он сидит в ресторане у окна и смотрит на улицу. Он уже не сердится. Разве он может на нее сердиться? Только бы скорее она приехала…

— Кофе? Нет, не надо.

Он снова стоит на улице. Она сейчас приедет. Не успеет он сосчитать до пятнадцати, как увидит ее. Раз, два, три, четыре… Из-за угла показывается автомобиль. Это она, ведь он знал, знал… Но автомобиль проезжает мимо.

Проходит еще полчаса. Зачем он отпустил ее? Где она? И что теперь делать? Ждать? Или ехать ее искать? Может быть, она там, в этом мерзком дансинге?..

…Он толкает дверь и прямо с улицы попадает в комнату, забитую танцующими. Грохот джаз-банда, табачный дым. Какая-то американка машет ему — подсаживайтесь. Лены нет. Он стоит и смотрит. Еще в пятницу они были здесь вместе. С тем длинным блондином она танцевала. Но где же она? Может быть, дома?

…Ее окно по-прежнему полуоткрыто и не освещено. Господи, что же это? Он ходит взад и вперед перед отелем. От фонаря до угла. Ему кажется, что он обошел весь город…

И опять это отвратительное чувство раздвоенности. Глупости. Поехала ужинать или кататься… Нет — это конец.

Он садится в кафе на углу. Отсюда видно ее окно. Сонный гарсон приносит ему стакан теплого пива. Кафе пусто. Уже половина второго. В два часа кафе закрывается. Опять улица, закрытый отель, желтый фонарь…

…Светает. Он идет домой. От выпитого вина кружится голова. Неужели это Париж? Неужели это он, Лишневский, шагает по этим пустым, серым улицам? А Лена так и не вернулась…

На плас Пигаль сидит знакомый инженер с русской накрашенной и не совсем молодой дамой.

— Что с тобой? Ты похож на мертвеца?

Дама протягивает ему руку:

— Не стоит так убиваться из-за любви. Я тоже не знаю, где мой муж, а вот не скучаю. Садитесь к нам. Мы вспоминаем наш Петербург… Давайте говорить о нашем Парадизе… — читает она нараспев…

…Он хотел встать в восемь часов, но старый будильник не позвонил, и он проснулся в полдень с тяжелой головой.

И снова ее отель, лестница, дверь в ее комнату. Он стучит. Ответа нет. Тогда он толкает дверь. В комнате беспорядок. На полу бумаги, пустой шкаф, с кровати снято одеяло. Ни сундука, ни чемодана… На столе вынуты из воды цветы…

Хозяин в бюро любезно улыбается:

— Да, мадам только что приезжала за вещами… Уехала, да… нет, не оставила ни адреса, ни письма…

…Он бежит по улице, держа шляпу в руке… Но ведь все равно — конец… Нет, все еще можно поправить. Он скажет ей. Она поймет. Только бы найти ее…

…Муж Арбузовой, ее подруги, открывает ему дверь.

— Да, Елена Сергеевна ночевала у нас. Ушла куда-то с женой… А я работаю. Хотите посмотреть мою фабрику? Я делаю батики. Вот так — беру кусок шелка, натягиваю…

…Снова он на улице. И сразу встречает ее. Она идет с подругой. Вдруг замечает его и краснеет. Протягивает руку — «здравствуй, Миша». И еще больше краснеет. Машинально он целует ее белую перчатку.

— Прости, что я не написала тебе… Я не знала, что написать… Я думала, ты сам поймешь…

Он смотрит на нее и видит как-то особенно отчетливо ее волосы, платье, угловатые плечи.

— Лена, ты клялась мне…

И самое невыносимое воспоминание — ее жалкие бездушные глаза, ее растерянные, ничего не значащие слова:

— Простимся… Я не могу так… Я хочу жить… Останемся друзьями…

Лишневский снова застонал и снова, как всегда, вспомнил Петербург. Он шел по грязной Бассейной. Это было лето 19-го года. Около рынка сновали мальчишки-папиросники. Бабы предлагали лепешки и пирожки. Какая-то старушка в шляпе, поднявшись на носки, таинственно шепнула ему в ухо:

— Старорежимные карандаши, — и, оглянувшись испуганно, прибавила: — Продаю.

Лишневский перешел на другую сторону. Там, выстроившись в ряд и повесив вещи на решетку сквера, стояли торговки. Большинство из них были дамы, бабы продавали на той стороне, около рынка. По тротуару ходили покупатели, прицениваясь к вещам. Лишневский торопился и с трудом пробирался сквозь толпу. Вдруг он увидел Елену Сергеевну. Она стояла в голубом ситцевом платье, прислоняясь к решетке, с большим белым веером в руках. Она покраснела. Ей было неприятно, что он видит ее здесь. Он не знал, кланяться ли ей или сделать вид, что не заметил ее. Но она улыбнулась и протянула ему руку:

— Здравствуйте. Как мы давно не виделись. А я торгую.

Она отставила правую ногу, должно быть желая ее спрятать. Он невольно взглянул вниз — на ней были черные, сильно залатанные туфельки.

Он тоже покраснел.

— И хорошо идет торговля? — спросил он как можно естественнее.

— Нет, не очень. Еще ничего не купили сегодня. Я вот продаю свой веер. Мне его страшно жаль.

Она раскрыла веер и стала им медленно обмахиваться. Белые легкие перья заколыхались в пыльном воздухе.