«Мне кажется, это – преддекабристское движение, начало жертвенных подвигов русской интеллигенции, которые превратят русскую историю в расширяющийся кровавый поток. Это только начало, только ручеек», – говорит о диссидентах Чуковский, хорошо знакомый со многими из них через свою дочь Лидию (95). Предчувствия его не обманули – псевдодекабристы все-таки смогли спровоцировать и благословить кровавый поток, который мы увидели при распаде СССР. Далее в своих записях Корней Иванович точно описывает типаж современного ему революционера-шестидесятника. Вглядитесь внимательно: «Пришла к вечеру Таня – с горящими глазами, почернелая от горя. Одержимая. Может говорить только о процессе над Павликом, Делоне, Богораз и др. Восхищается их доблестью, подробно рассказывает о суде, который и в самом деле был далек от законности. Все её слова и поступки – отчаянные» (96). Другой пример «жертвенности» – эталонная революционерка В. Новодворская: «Я честно искала смерти и сейчас ее ищу, но только от руки врагов: я хочу попасть в Вальхаллу»[224] (97). В обоих случаях мы видим фанатиков, готовых увлечь в пучину все за собой. Скоро фанатики, по примеру народовольцев, и перешли к обыкновенному терроризму – будь-то покушение на Л. Брежнева в январе 1969 года, взрывы в московском метро в 1977-м, захват заложников в обмен на загранпаспорта и почти ежегодные попытки угона самолетов. В. Аксенов, «Таинственная страсть»: «Борьба “отказников” достигла своего апогея, когда группа молодых питерских евреев решила захватить самолет и перелететь на Запад. Увы, произошел какой-то сбой, и все ребята оказались в тюрьме» (98). «Увы»!? Захват самолетов – это терроризм в чистом виде. В результате терактов гибли ни в чем не повинные граждане. Например, стюардессы «Аэрофлота». Или малоизвестный случай, когда 1 сентября 1973 года преступник сумел пройти в Мавзолей и привести в действие взрывное устройство. Вместе с террористом погибла следовавшая за ним супружеская пара из Астрахани, были ранено несколько школьников, контужены часовые, охранявшие саркофаг, который, кстати, остался невредим. Тоже борьба за свободу?

Такие акции окончательно рвали связи между народом и радикально мыслящими интеллигентами. Народ не хотел потрясений, и его лояльность поощрялась властью постоянно растущей зарплатой и множеством социальных льгот. Поэтому и представляется нам столь любопытным движение диссидентов – воистину отщепенцев, к середине семидесятых окончательно лишившихся даже видимости народной поддержки, ибо народ, умиротворенный Л. Брежневым, охотно шел на мировую с властью. Поэт Д. Самойлов констатировал: «Диссидентское движение окончательно сникло, не поддержанное народом» (99).

Диссиденты жили в идеологическом вакууме, и дело даже не во всемогуществе КГБ, на что часто ссылаются. В целом агентура КГБ в конце 1960-х годов составляла около 166 тысяч человек, что весьма далеко от традиционных представлений советских людей об окружавших их повсюду стукачах, хотя и достаточно, чтобы контролировать потенциально опасные для режима социальные слои и группы, часто находясь прямо внутри них. Вспомним, для иллюстрации, запротоколированное сотрудничество с КГБ будущего видного деятеля перестройки и отца литовской независимости В. Ландсбергиса (100).

Изолированная от народа интеллигентская оппозиция пыталась вдохнуть новые силы в угасавшее движение, но её лидеры уже были «под колпаком» КГБ, а потенциальных «новобранцев» и сочувствующих немедленно «профилактировали». Ситуация подозрительно напоминала одиночество «ходоков в народ» эпохи народовольцев.

Желание любой ценой пробудить народ, который уже затих в своем недовольстве после бунтов начала 1960-х, приводило революционеров в тюрьмы. Но впереди они, как и их предшественники, видели грядущий триумф «свободы». Молодой диссидент А. Альмарик, осень 1970, речь на суде: «Этот процесс имеет целью напугать людей, и многих он напугает. И, тем не менее, начавшийся процесс идеологического освобождения остановить уже нельзя» (101). Однако исторические факты противоречат пышным предсказаниям. Большинство волнений брежневского времени (7 из 9) приходятся на начало правления – 1966–1968 годы, а в 1969–1977 годах – пик «брежневизма» или, образно говоря, «расцвет застоя» – не зафиксировано ни одного эпизода – полный штиль! (102) Или вот последнее слово издателя «Хроники текущих событий» (январь 1970) Ильи Габая на суде: «…Культ Сталина – это не просто вздорное языческое суеверие. За этим стоит опасность торжества мифической фикции, за этим стоит оправдание человеческих жертвоприношений, ловкая подмена понятия свободы понятием быта» (103). Получилось как раз наоборот – после перестройки, снова манипулируя видимостью «свободы», мы откатились в средневековье со всеми его атрибутами, включая дремучее суеверие, невежество и внушаемость.

Умудренный К. Чуковский предлагал свой путь размывания основ режима: «Теперь, когда происходит хунвейбинская расправа с интеллигенцией, когда слово интеллигент стало словом ругательным – важно оставаться в рядах интеллигенции, а не уходить из ее рядов – в тюрьму. Интеллигенция нужна нам здесь для повседневного интеллигентского дела. Неужели было бы лучше, если бы Чехова или Констэнс Гарнетт посадили в тюрьму?» (104) Жизненный опыт и мудрость Корнея Ивановича, в конце концов, и подтвердились дальнейшим ходом событий. Наскоком систему одолеть не удалось – началась кропотливая и невидимая работа.

Интеллигентский публичный протест, в отличие от истинно народного, массового, принимал форму неких символических акций, значение которых повышалось с помощью вызванного общественного резонанса – самиздата, «сарафанного» и заграничного радио, передачи информации по знакомым. Таковыми были и малочисленные политические демонстрации, и письма протеста, но наиболее наглядным, что ли, и при этом безопасным методом манифестаций становились похороны знаковых фигур.

Классикой жанра стали похороны Б. Пастернака, затравленного хрущевской властью. Само участие в них стало вызовом системе. Недаром в числе тех, кто несет гроб поэта (точнее, крышку гроба) мы видим А. Синявского и Ю. Даниэля, на которых скоро обрушится карающий меч советского правосудия. В. Каверин: «Народу становилось все больше, молодежь приезжала поездами, кто-то сказал, что над билетной кассой висит написанное от руки объявление: “Скончался великий русский поэт Борис Пастернак. Похороны в Переделкине тогда-то”. Объявление сорвали, оно появилось снова» (105). Молодежь не расходилась до вечера, читали стихи. И на другой день было много народу. Это только булгаковский боров отказывался лететь на незаконное сборище, а полузаконное, с элементом фронды – почему нет? И наоборот, когда умер верный слуга режима, специалист по разносным статьям В. Ермилов, среди писателей не нашлось никого, кто согласился бы нести гроб, – исключительный случай.

Понимая, что похороны легко превращаются в манифестации, власти старались уйти от огласки, обратить прощание в частное дело отдельной семьи. Целиком оправдано раздражение Корнея Ивановича Чуковского, когда он пишет о похоронах своей ровесницы и друга Анны Андреевны Ахматовой: «Наши слабоумные устроили тайный вынос ее тела: ни в одной газете не сообщили ни звука о ее похоронах. Поэтому в Союзе собралась случайная кучка: Евтушенко, Вознесенский, Ардов, Марина, Таня, Тарковский и др. Тарковский сказал: “Жизнь для нее кончилась. Наступило бессмертие”» (106).